Еще одна история, написанная по заданию из книги
"Творчество для жизни. Голландская рулетка. 365 дней вдохновения" Задание такое: "Напишите монолог от имени дверной ручки, перочинного ножика или карандаша. Обязательно не короче страницы". Ну, и вот.
Держись! Давай, держись! Ну же! Хватайся за меня. Крепче. Повисни на мне всем телом и подтягивай его к двери. Не бойся. Я выдержу. Меня надежно приколотили. А у тебя и тела-то почти нет. О таких говорят – прозрачная. Словно утренний свет, стрекозиное крыло, индийская кисея. Словно дух, отлетающий к небесам.Небеса тебе рады будут, я знаю, только не хочу, чтобы ты торопилась. Тут как-то стояла твоя матушка, теребила меня одной рукой, сжимала изо всей силы и отпускала, а другой вытирала слезы, они все время бежали у нее по лицу, пока шел разговор о тебе с доктором. Доктор сказал, что надежда есть. Вот ты и держись за надежду, как сейчас за меня, поднимайся к жизни, как поднимаешься по этим трем ступенькам, чтобы дойти до двери, перешагивай отчаяние, как сейчас перешагнешь порог. Живи. Для себя, для матушки, для сестры, которая тоже приходит – не плачет, но стискивает меня пальцами так, что я понимаю всю ее боль. Не телу больно, конечно, – душе. А что такое душа, мне известно, хоть я всего лишь старая, облупленная дверная ручка.
читать дальше
Меня ведь вырезали для внутренних дверей храма. Я думала – буду служить очень важному делу, буду нужна многим людям. Вот они дотронутся до меня и войдут туда, где живут все их надежды, вся их вера и все доброе, что есть в них. И я буду хоть чуточку причастна этой вере, этим надеждам, этому неземному свету. И у меня будет предназначение. Призвание. Смысл. Как я ждала того дня, когда стану незаметной, но небесполезной частью храма!
А потом… Ох, бедный мой! Я тут! Тут я! Цепляйсяя! Вот молодец! Успел схватиться. Не упал, слава Богу! Ты уж потихоньку как-нибудь, сам знаешь, незрячему надо глядеть в оба! Будь осторожен, здесь не так много дверных ручек и лестничных перил. Наш госпиталь содержат не самые богатые люди на земле. Добрые – это да, но не богатые.
Так вот, потом пришел приходской священник, повертел меня в руках и сказал, что грубо я сделана, не подхожу для храмовых дверей. Меня оставили лежать в мастерской. Там было скучно. День-деньской только и слышишь, что стук молоточков, назойливый скрежет стамесок, ворчливую ругань столяров да смешки подмастерьев.
Я пролежала в мастерской недели две. Нет хуже тех воспоминаний. Верить, что будешь нужна всему городу, будешь служить земле и небу, и вдруг узнать о полной своей бесполезности… Паршивые две недели.
Я настолько пала духом, что краска дала маленькую трещинку. А краска-то – первый сорт! Сколько лет прошло, но до сих пор кое-где держится. Только тогда и она не выдержала, треснула немного от моих переживаний.
Наверное, я вся облупилась бы с горя, лежа в дальнем углу вместе со всяким хламом, если бы… Голубчик мой! Вот и ты! Привстань, малыш, на цыпочки, дотянись до меня! Погладь мои завитушки! Неуклюже они сделаны, виноградные литься выглядят как капустные, но я знаю – тебе скучно и страшно здесь, а это какая-никакая игрушка, так поиграй! Развей свою тоску, и мою заодно. Умничка! Берись за меня и раскачивайся, словно я карусель на ярмарке. Колупай ногтем краску, рисуй цветок и солнце на двери – не жалко, ничего не жалко, лишь бы ты хоть раз улыбнулся.
Ушел. Может, Святая Дева Каредад сотворит чудо, и он выживет? Я так на это надеюсь. Если бы дверная ручка могла молиться, я бы молилась. За них за всех…
О чем я говорила? Да, отец-эконом здешнего монастыря. Ему нужно было заменить пару дверных ручек в монастырском госпитале, и он хотел купить что-нибудь подешевле, но чтобы товар был прочный и надежный.
Тут и вспомнили про меня. Достали из груды ненужных вещей, отряхнули от пыли и опилок. Показали отцу-эконому. Тот повертел меня в руках, ощупал со всех сторон, попробовал переломить (ну, и силища у него!) и сказал, что берет. Так я, вместе с еще одной дверной ручкой (тоже, наверное, бедняга, о чем-то большом мечтала) оказалась в госпитале.
Не знаю, сколько прошло с тех пор лет, только знаю, что немало. Отца-эконома уже нет в живых. Молодые братья, ухаживавшие за больными, когда я только тут появилась, стали совсем седыми. А с меня слезла краска, зато появились крошечные буковки. Много, много вырезанных карманным ножом или выцарапанных булавкой букв. Те, кто выздоровел, покидая госпиталь, оставляют на мне свои инициалы. Это стало чем-то вроде благодарности за исцеление и приметы – как будто подводят черту. Вот, мол, ты болел, а теперь болезнь ушла и никогда больше не вернется, если оставить на дверной ручке свое имя. Именно на этой дверной ручке. Не знаю, чем я им глянулась, только я одна такая во всем госпитале, изрезанная ножами и истыканная булавками вдоль и поперек. Да мне не жалко, пусть их, если это им помогает. Больше-то я все равно ничего не могу.
Я все время думаю, что толку от меня никакого. Я ничем, совершенно ничем не могу им помочь. Они меня даже не слышат. Когда я говорю с ними, то говорю, в сущности, сама с собой. Кто же поверит, что дверная ручка может разговаривать? Что она может хоть что-то понимать? Убогая деревяшка. Которая когда-то должна была стать частью храма.
О храме я думаю каждый раз, когда слышу колокольный звон. Думаю о красивой резьбе на храмовых дверях, благоуханном запахе, идущем изнутри, торжественном пении, а еще о том, как счастливы дверные ручки в храме, помогающие лдям отворять двери в их земной рай. Мне бы хоть в малой доле быть такой же полезной, как они. Да не суждено…
Держись, милая! Держись за меня крепче! Знаю, тебе тяжело. Но ты не унывай! Держись за шершавую, облупленную ручку и верь, что скоро и ты оставишь на ней свои инициалы.