Демон? Это ваша профессия или сексуальная ориентация?
Хочется сделать вам что-нибудь хорошее, мои дорогие, но ручки у меня точно дрючки,
так что побаловать могу лишь разговорами о пафосном-романтическом-возвышенном-отвлеченном
Предлагаю: вы даете мне персонаж, а я - короткую ассоциативную зарисовку на его счет. Устраивает?
Тогда пишите, о ком хотели бы почитать. Одно условие - герой должен мне достаточно знаком и симпатичен,
тогда приготовлю вам маленький осенний подарок
P.S. Только не обижайтесь, если раздача подарков будет происходить недостаточно быстро.
Мне нужно время на обдумывание
так что побаловать могу лишь разговорами о пафосном-романтическом-возвышенном-отвлеченном
Предлагаю: вы даете мне персонаж, а я - короткую ассоциативную зарисовку на его счет. Устраивает?
Тогда пишите, о ком хотели бы почитать. Одно условие - герой должен мне достаточно знаком и симпатичен,
тогда приготовлю вам маленький осенний подарок
P.S. Только не обижайтесь, если раздача подарков будет происходить недостаточно быстро.
Мне нужно время на обдумывание
Для Rayo.
Гость
Хвойный дух поднимается над очагом, тянется к прокопченным потолочным балкам, сердится, что не может выйти сквозь законопаченные мхом щели в бревенчатых стенах. Дым от потрескивающих сосновых полешек чертит ароматные сизые узоры – не иначе, зовет кого-то, приманивает в дом.
Приманил. Вот триксель обозначился, а поверх него – овал. Распушились короткие жесткие черты-резы, встали торчком два маленьких острых треугольника, заходила вправо-влево извилистая линия позади трикселя.
Пушистый рыжий кот, дремлющий на лавке, проснулся и настороженно поднял голову.
Капли янтарной смолы, выступившие на полене, упали в огонь, добавляя зимнему утру краски летнего полдня. Зашипели смоляные искры, вплетаясь в нарисованную дымом фигуру. Открылись два янтарных глаза и тут же насмешливо прищурились, встретив взгляд рыжего собрата.
Сизый кот присел на задние лапы, вытянулся и вонзил передние когти в потолочную балку. Ррраз! – на балке обозначился след в виде руны «Лагуз». Два! – проявилась руна «Одал». Три – «Кано». Ну, и еще раз, для порядка. «Иса».
Кот закончил точить когти в ту минуту, как на пороге кухни появилась хозяйка с кувшином молока. Сизый и рыжий спрыгнули одновременно – один с потолка, другой с лавки, и столкнулись друг с другом. «Шшшш! Рррряу!» – огрызнулся рыжий, недовольный вторжением чужака.
– Что, Рыжие Щеки? Пенки учуял? – засмеялась молодая женщина.
Ее щеки раскраснелись от мороза на улице и тепла в доме, и оттого взгляд голубых глаз сделался еще более добродушным и веселым.
Молоко полилось из кувшина в котелок, висящий на очажном крюке.
Сизый кот проплыл над очагом и нырнул в белые струи, погрузился на дно, но тут же на поверхности появились стоящие торчком уши, за ними – изогнутый хвост, и вот уже весь диковинный зверь выскочил наружу, вращаясь как карнавальное колесо.
Рыжие Щеки недоуменно следил за тем, что вытворяет незваный гость. А тот подлетел к нему и таким же колесом скатился с пушистой, почти красной в отсветах огня спины. Рыжий возмущенно фыркнул, отпрыгнул и затряс задней лапой. Шерсть на нем встала дыбом.
Хозяйка снова засмеялась:
– Не иначе, ты Локье увидел!
Сизый подлетел к смеющейся женщине и улегся у нее на плече, свесив хвост на спину и заглядывая сверху в котелок.
Молоко закипело. Орудуя деревянной лопаткой, хозяйка сняла морщинистую пенку с белой булькающей поверхности.
– Полакомься, Локье! – проговорила она, бросая пенку в огонь. – В доме не озоруй, богатство наше не воруй! Нам хорошо – тебе хорошо, а кто беду нес, тот мимо прошел!
Сизый кот неслышно потерся о щеку хозяйки, повернулся к рыжему, и, кажется, улыбнулся. Спрыгнул с плеча – прямо в огонь. Исчез.
Рыжий кот хотел на всякий случай прижать уши, но передумал. Утраченная было уверенность, что дом принадлежит ему, вернулась. Поэтому он подошел к хозяйке и начал требовательно тереться о ее ноги, ожидая, когда в плошку на полу польется молоко – с еще одной пенкой.
Гость
Хвойный дух поднимается над очагом, тянется к прокопченным потолочным балкам, сердится, что не может выйти сквозь законопаченные мхом щели в бревенчатых стенах. Дым от потрескивающих сосновых полешек чертит ароматные сизые узоры – не иначе, зовет кого-то, приманивает в дом.
Приманил. Вот триксель обозначился, а поверх него – овал. Распушились короткие жесткие черты-резы, встали торчком два маленьких острых треугольника, заходила вправо-влево извилистая линия позади трикселя.
Пушистый рыжий кот, дремлющий на лавке, проснулся и настороженно поднял голову.
Капли янтарной смолы, выступившие на полене, упали в огонь, добавляя зимнему утру краски летнего полдня. Зашипели смоляные искры, вплетаясь в нарисованную дымом фигуру. Открылись два янтарных глаза и тут же насмешливо прищурились, встретив взгляд рыжего собрата.
Сизый кот присел на задние лапы, вытянулся и вонзил передние когти в потолочную балку. Ррраз! – на балке обозначился след в виде руны «Лагуз». Два! – проявилась руна «Одал». Три – «Кано». Ну, и еще раз, для порядка. «Иса».
Кот закончил точить когти в ту минуту, как на пороге кухни появилась хозяйка с кувшином молока. Сизый и рыжий спрыгнули одновременно – один с потолка, другой с лавки, и столкнулись друг с другом. «Шшшш! Рррряу!» – огрызнулся рыжий, недовольный вторжением чужака.
– Что, Рыжие Щеки? Пенки учуял? – засмеялась молодая женщина.
Ее щеки раскраснелись от мороза на улице и тепла в доме, и оттого взгляд голубых глаз сделался еще более добродушным и веселым.
Молоко полилось из кувшина в котелок, висящий на очажном крюке.
Сизый кот проплыл над очагом и нырнул в белые струи, погрузился на дно, но тут же на поверхности появились стоящие торчком уши, за ними – изогнутый хвост, и вот уже весь диковинный зверь выскочил наружу, вращаясь как карнавальное колесо.
Рыжие Щеки недоуменно следил за тем, что вытворяет незваный гость. А тот подлетел к нему и таким же колесом скатился с пушистой, почти красной в отсветах огня спины. Рыжий возмущенно фыркнул, отпрыгнул и затряс задней лапой. Шерсть на нем встала дыбом.
Хозяйка снова засмеялась:
– Не иначе, ты Локье увидел!
Сизый подлетел к смеющейся женщине и улегся у нее на плече, свесив хвост на спину и заглядывая сверху в котелок.
Молоко закипело. Орудуя деревянной лопаткой, хозяйка сняла морщинистую пенку с белой булькающей поверхности.
– Полакомься, Локье! – проговорила она, бросая пенку в огонь. – В доме не озоруй, богатство наше не воруй! Нам хорошо – тебе хорошо, а кто беду нес, тот мимо прошел!
Сизый кот неслышно потерся о щеку хозяйки, повернулся к рыжему, и, кажется, улыбнулся. Спрыгнул с плеча – прямо в огонь. Исчез.
Рыжий кот хотел на всякий случай прижать уши, но передумал. Утраченная было уверенность, что дом принадлежит ему, вернулась. Поэтому он подошел к хозяйке и начал требовательно тереться о ее ноги, ожидая, когда в плошку на полу польется молоко – с еще одной пенкой.
Для logastr
Сценарий
Где он? Где этот чертов сценарий? Куда он мог запропаститься? Парень, тебе уже за полвека перевалило, а ты все не научишься держать вещи в порядке!
Хотя, сценарий не вещь. Сценарий подобен женщине – или любовь с первого взгляда, или сразу не сошлись характерами. Общее правило, что для фильмов, что для сериалов.
Сериалы мне по вкусу: не лишены очарования. Есть что-то от жизни в этих неспешных подробностях, угловатых героях, действиях и фразах, которые кажутся лишними, но без них никому не обойтись. На сериалы всегда будет спрос, а уж этот – просто мечта, особенно нынче, когда ставки растут от сезона к сезону. А мне не по себе. Все может оборваться, внезапно и нелепо. Обиднее всего, что я, кажется, выяснил, наконец, отношения со своим многообещающим героем.
Где же все-таки этот чертов сценарий? Может, позвать жену? Нет, незачем ее волновать. Выкурю сигарету, и он сам отыщется.
В том-то и дело – роль много обещала. Было невероятно интересно представлять, чем живет сир Джорах Мормонт, как видит мир, что значат для него все эти вестеросцы, дотракийцы, Безупречные и их господа из государств, созданных по образу и подобию финикийских. Не человек, а энциклопедия «Игры престолов» в формате биографии. Кем он только ни был и где не побывал. Помню, когда читал сценарии первого сезона, внезапно подумал: а ведь этот парень наверняка умеет чинить одежду! Он вообще много что умеет. При случае и костер разведет, и мясо поджарит, и упряжь поправит, и палатку поставит. На Медвежьем острове, откуда он родом, не велика разница между рыцарями и пастухами. Мне ли, шотландцу, это не знать. В наших горах потомки королей могли выкроить и пришить к башмаку подметку взамен износившейся, или хоть роды принять, если перевал засыпало снегом, и в декабрьский буран повитуху все равно не дождаться.
Мне и хотелось этих бытовых штрихов, чтобы герой получился осязаемый как земля, по которой он ходит, а в то же время я чувствовал, что здесь они ни к чему. Это надо было свести воедино, объяснить самому себе, почему любимые занятия, привычки, бытовые умения, которые любой образ делают живее, лишили бы моего героя цельности. Почему уроженец медвежьего угла, северянин, беглец, наемник и шпион, кочующий с дотракийцами, большую часть сериала дышит лишь одним чувством, желанием, страстью.
Я начал было читать романы Мартина, но режиссеры настаивали, что этого как раз делать не надо: у сериала другая задача, сюжет не всегда совпадает с литературной основой, не стоит путаться и путать зрителя. Я бросил читать певца льда и пламени, но не бросил свои поиски.
Какая это сигарета? Третья? Хотел выкурить одну. Вот и выкурю. Еще одну. А там, наконец, доберусь до сценария. Наверняка он просто не здесь, а на полке в шкафу. Когда реплики просматриваешь, даже собираясь на съемочную площадку, оставить сценарий можно где угодно, хоть в ботинке. Хорошо, что я теперь редко ношу ботинки.
Самое смешное: в моем случае вроде бы искать было нечего. Сюжет о вероломстве, превратившемся в любовь, пересказывали еще до дней потопа. Потрепанный жизнью рыцарь с пятном на совести, влюбленный в юную и прекрасную королеву. Что может быть проще? Только королева, влюбленная в молодого да удалого авантюриста. Любовь – ответ на все вопросы. Сир Джорах отлит из своей страсти как из бронзы.
Но не бывает «любви вообще». Люби ты хоть десять женщин в своей жизни, к каждой будешь относиться по-особенному. Это чувство всегда уникально. Мне хотелось понять, какой именно любовью живет блудный сын лорда-командующего. Горячка плоти, последнее сильное желание мужчины в годах? Конечно, он хочет кхалиси, свою королеву – какой мужчина не хочет женщину, которую любит! – но за этим желанием стоит что-то куда более одухотворенное. Возможно, что-то, что прежде было частью цивилизации, а теперь безвозвратно потеряно.
И однажды оно прозвучало – имя, которое все поставило на свои места. Кто-то посоветовал: почитай поэтов «радостной науки». Я нашел томик провансальской поэзии, полистал, признаться, без особого энтузиазма, и заглянул по привычке в конец, где оказались биографии трубадуров, а среди них – история любви Джауфре Рюделя. Джауфре, Жоффрей… Джоффри. Я усмехнулся: ну и какой же ты будешь, настоящий Джоффри? А был он знатным рыцарем, влюбившемся в далекую звезду – графиню Триполитанскую, женщину, которую никогда не видел. Ее он воспел в стихах, ради нее отправился через море. Во время путешествия Джауфре смертельно заболел, но перед смертью успел увидеть свою Донну и умер счастливым.
Я так подпрыгнул, что чуть стул под собой не сломал.
Вот оно! Поэт «любви издалека». Смешно, наверное, звучит, особенно для тех, кто читал Мартина, но «медведь» Джорах – поэт. Пусть он не умеет складывать стихи, играть на арфе или виоле, его любовь – воплотившиеся в лязг мечей стихи о прекрасной Донне, недостижимом образе красоты. В прямом смысле божественной красоты, ведь он видит в Дейенерис существо более высокое, чем земная женщина, пусть и наделенная властью. Недостижима для него красота богини, и понимает он это, и чем больше понимает, тем более страстно поклоняется, и тем более жадно хочет. Умереть готов, лишь бы прикоснуться к своему кумиру. Для нас такое, возможно, странно, а для кровавого мира, в котором живет Джорах Мормонт, – часть культуры. Так уж устроено человечество: чем жестче жизнь, тем благороднее искусство.
В этот миг, как мне показалось, я понял своего героя. Его любовь по-настоящему трагична. Сиру Джораху не получить заветный приз. Он всегда будет уступать удачливым даарио, которые тем быстрее завоевывают сердца прекрасных дам, чем меньше им поклоняются.
А для актера сыграть такую любовь – завидная задача. Когда я нашел недостающий компонент, превращающий свинец в золото, все пошло легко.
Хотелось бы, чтобы эта история так же легко и вдохновенно завершилась. Но сериалы обманчивы как омуты. В фильме ты получаешь героя целиком, и найденная тобой мелодия будет звучать до самых титров. А в сериале все меняется от сезона к сезону, и кто знает, что ждет в конце персонаж, который так много обещал вначале.
Хочу надеяться, что образ все же получился и, даже если его смерть (похоже, к этому идет) окажется нелепой, в его жизни были смысл и красота.
А вот, кстати, и сценарий. Подними я сразу два тома Шекспира, обошелся бы без четырех сигарет.
Сценарий
Где он? Где этот чертов сценарий? Куда он мог запропаститься? Парень, тебе уже за полвека перевалило, а ты все не научишься держать вещи в порядке!
Хотя, сценарий не вещь. Сценарий подобен женщине – или любовь с первого взгляда, или сразу не сошлись характерами. Общее правило, что для фильмов, что для сериалов.
Сериалы мне по вкусу: не лишены очарования. Есть что-то от жизни в этих неспешных подробностях, угловатых героях, действиях и фразах, которые кажутся лишними, но без них никому не обойтись. На сериалы всегда будет спрос, а уж этот – просто мечта, особенно нынче, когда ставки растут от сезона к сезону. А мне не по себе. Все может оборваться, внезапно и нелепо. Обиднее всего, что я, кажется, выяснил, наконец, отношения со своим многообещающим героем.
Где же все-таки этот чертов сценарий? Может, позвать жену? Нет, незачем ее волновать. Выкурю сигарету, и он сам отыщется.
В том-то и дело – роль много обещала. Было невероятно интересно представлять, чем живет сир Джорах Мормонт, как видит мир, что значат для него все эти вестеросцы, дотракийцы, Безупречные и их господа из государств, созданных по образу и подобию финикийских. Не человек, а энциклопедия «Игры престолов» в формате биографии. Кем он только ни был и где не побывал. Помню, когда читал сценарии первого сезона, внезапно подумал: а ведь этот парень наверняка умеет чинить одежду! Он вообще много что умеет. При случае и костер разведет, и мясо поджарит, и упряжь поправит, и палатку поставит. На Медвежьем острове, откуда он родом, не велика разница между рыцарями и пастухами. Мне ли, шотландцу, это не знать. В наших горах потомки королей могли выкроить и пришить к башмаку подметку взамен износившейся, или хоть роды принять, если перевал засыпало снегом, и в декабрьский буран повитуху все равно не дождаться.
Мне и хотелось этих бытовых штрихов, чтобы герой получился осязаемый как земля, по которой он ходит, а в то же время я чувствовал, что здесь они ни к чему. Это надо было свести воедино, объяснить самому себе, почему любимые занятия, привычки, бытовые умения, которые любой образ делают живее, лишили бы моего героя цельности. Почему уроженец медвежьего угла, северянин, беглец, наемник и шпион, кочующий с дотракийцами, большую часть сериала дышит лишь одним чувством, желанием, страстью.
Я начал было читать романы Мартина, но режиссеры настаивали, что этого как раз делать не надо: у сериала другая задача, сюжет не всегда совпадает с литературной основой, не стоит путаться и путать зрителя. Я бросил читать певца льда и пламени, но не бросил свои поиски.
Какая это сигарета? Третья? Хотел выкурить одну. Вот и выкурю. Еще одну. А там, наконец, доберусь до сценария. Наверняка он просто не здесь, а на полке в шкафу. Когда реплики просматриваешь, даже собираясь на съемочную площадку, оставить сценарий можно где угодно, хоть в ботинке. Хорошо, что я теперь редко ношу ботинки.
Самое смешное: в моем случае вроде бы искать было нечего. Сюжет о вероломстве, превратившемся в любовь, пересказывали еще до дней потопа. Потрепанный жизнью рыцарь с пятном на совести, влюбленный в юную и прекрасную королеву. Что может быть проще? Только королева, влюбленная в молодого да удалого авантюриста. Любовь – ответ на все вопросы. Сир Джорах отлит из своей страсти как из бронзы.
Но не бывает «любви вообще». Люби ты хоть десять женщин в своей жизни, к каждой будешь относиться по-особенному. Это чувство всегда уникально. Мне хотелось понять, какой именно любовью живет блудный сын лорда-командующего. Горячка плоти, последнее сильное желание мужчины в годах? Конечно, он хочет кхалиси, свою королеву – какой мужчина не хочет женщину, которую любит! – но за этим желанием стоит что-то куда более одухотворенное. Возможно, что-то, что прежде было частью цивилизации, а теперь безвозвратно потеряно.
И однажды оно прозвучало – имя, которое все поставило на свои места. Кто-то посоветовал: почитай поэтов «радостной науки». Я нашел томик провансальской поэзии, полистал, признаться, без особого энтузиазма, и заглянул по привычке в конец, где оказались биографии трубадуров, а среди них – история любви Джауфре Рюделя. Джауфре, Жоффрей… Джоффри. Я усмехнулся: ну и какой же ты будешь, настоящий Джоффри? А был он знатным рыцарем, влюбившемся в далекую звезду – графиню Триполитанскую, женщину, которую никогда не видел. Ее он воспел в стихах, ради нее отправился через море. Во время путешествия Джауфре смертельно заболел, но перед смертью успел увидеть свою Донну и умер счастливым.
Я так подпрыгнул, что чуть стул под собой не сломал.
Вот оно! Поэт «любви издалека». Смешно, наверное, звучит, особенно для тех, кто читал Мартина, но «медведь» Джорах – поэт. Пусть он не умеет складывать стихи, играть на арфе или виоле, его любовь – воплотившиеся в лязг мечей стихи о прекрасной Донне, недостижимом образе красоты. В прямом смысле божественной красоты, ведь он видит в Дейенерис существо более высокое, чем земная женщина, пусть и наделенная властью. Недостижима для него красота богини, и понимает он это, и чем больше понимает, тем более страстно поклоняется, и тем более жадно хочет. Умереть готов, лишь бы прикоснуться к своему кумиру. Для нас такое, возможно, странно, а для кровавого мира, в котором живет Джорах Мормонт, – часть культуры. Так уж устроено человечество: чем жестче жизнь, тем благороднее искусство.
В этот миг, как мне показалось, я понял своего героя. Его любовь по-настоящему трагична. Сиру Джораху не получить заветный приз. Он всегда будет уступать удачливым даарио, которые тем быстрее завоевывают сердца прекрасных дам, чем меньше им поклоняются.
А для актера сыграть такую любовь – завидная задача. Когда я нашел недостающий компонент, превращающий свинец в золото, все пошло легко.
Хотелось бы, чтобы эта история так же легко и вдохновенно завершилась. Но сериалы обманчивы как омуты. В фильме ты получаешь героя целиком, и найденная тобой мелодия будет звучать до самых титров. А в сериале все меняется от сезона к сезону, и кто знает, что ждет в конце персонаж, который так много обещал вначале.
Хочу надеяться, что образ все же получился и, даже если его смерть (похоже, к этому идет) окажется нелепой, в его жизни были смысл и красота.
А вот, кстати, и сценарий. Подними я сразу два тома Шекспира, обошелся бы без четырех сигарет.
Для Аманита
Как строят башни
В одной деревенской ставкирке (1) на севере Норвегии стоит необычный алтарь. Основанием ему служит огромный плоский валун. Здешние жители верят, что валун закрывает вход в колодец, в котором сидит тролль. Зимними ночами, когда дует ледяной ветер, и шумят ели в лесу, можно услышать, как тролль пыхтит и ворочается под алтарем, пытаясь выбраться наружу. Тогда священник подходит к алтарю и говорит: «Дом почти построили, а ты его опять разрушил!» Тролль пыхтит еще громче, но перестает ворочаться. Священник, между тем, зажигает свечи перед изображением ангела на алтаре. Такого ангела ты больше нигде не увидишь: он безбородый, волосы у него красные, только что не полыхают, в зеленых глазах пляшут смешливые чертики, а вместо книги или меча он держит яблоко. Ты спросишь, что делает на алтаре такой странный образ? И откуда бы в церкви взяться троллю? А вот послушай.
…Среди двенадцати асов есть один, про которого никто не знает, откуда он пришел, и какой он природы. Он дружит с огнем и водой, принимает облик человека и рыбы, оборачивается мужчиной и женщиной, и не поймешь, кем же он был, когда на свет появился. Знают только, что зовут его Локи сын Лаувейи, и что больше всего он любит бродить по разным мирам. А где дорога, там и приключения. Особенно много их выпало Локи в подземном мире, и, вернувшись оттуда, решил он отдохнуть от всех дорог. Возвращаться к асам ему не хотелось, ибо знал он, что асы сами великие охотники до приключений. С альвами Локи отродясь не водился, а с ётунами когда-то дружил, да раздружился. Отправился Локи в Мидгард, в северные еловые леса. Решил он, что тут ничего необычного с ним не случится.
Вот идет Локи по летнему лесу – хорошо ему, весело! Небо, июльским солнцем нагретое, вниз стекает по разомлевшим елям. В воздухе туго натянуты хрустальные нити, дрожат, вызванивают что-то свое, тонкое, не различимое даже птичьим ухом. Тишина вокруг, покой.
Пока вышел Локи на опушку леса, проголодался. Сел на зеленую траву, достал из-за пазухи душистое яблоко, только хотел его съесть – глядь, на опушке человек появился. Сам бритый, и голова на макушке бритая, одет в старый черный балахон до полу, веревкой подпоясан. Локи таких прежде никогда не видел, так что даже засомневался, человек ли это.
Ну, а человек и сомневаться не стал, а сразу бухнулся на колени и начал какие-то непонятные жесты правой рукой делать. Локи решил, что человек колдует и надо бы в ответ его хоть обездвижить, но магии совсем не чуялось, так что решил рыжий ас повременить.
«Кто ты?» – любопытно спросил он человека.
Тот только шепчет что-то и рукой по себе водит.
Локи это надоело.
«Если, – сказал он человеку, сузив глаза, – будешь молчать, я тебя в жабу превращу!»
«Я – несчастный брат Мартин, настоятель церкви Святого апостола Луки, – дрожащим голосом сказал человек, поняв, что его магия на Локи не действует. – Отпусти меня, я человек слабый и грешный, зачем тебе моя душа?»
«У тебя, верно, разум помутился, – засмеялся Локи. – А почему ты называешь себя несчастным?»
«Ох! – вздохнул брат Мартин, вспомнив о своем горе. – За мои грехи и грехи прихожан к нам в село повадился тролль. Приходит по ночам, все ломает, везде гадит, пугает малых детей, ворует коз. Но главное – не дает церковь достроить. Когда уже почти заканчиваем постройку, он появляется и рушит ее. Я уж и крестный ход устраивал, и экзорциста из монастыря Святого Улафа приглашал. Ничто не помогает!»
Человек готов был разрыдаться.
Локи презрительно хмыкнул: «Вы, смертные, только беду везде видите! С этим троллем справиться легче легкого!»
Локи только похвастать хотел, как обычно, но человек, услышав его слова, решил, что Провидение ответило на его молитвы и послало ему заступника.
«Прости меня! – заголосил он, снова начав елозить по себе ладонью. – Я, грешник, тебя, Ангела Божиего, за беса принял!»
Локи уже решил, что человек и впрямь безумный и хотел исчезнуть, но тут брат Мартин вскочил с колен и замахал рукой: «Идем, господин мой, я покажу нашу церковь!»
По дороге Локи словно невзначай выведал у нового знакомого, что такое церковь и понял, что, пока он в подземном мире был, в Мидгарде стали поклоняться каким-то новым богам во главе с новым вождем, которого тоже называли отцом, правда, не Всеотцом, как Одина, а Отцом Небесным. Помоши, как Локи понял, от новых богов было как от старых, то есть, никакой.
Пока говорили, в село пришли. Деревянная церковь, которую увидел Локи, напоминала Валаскьяльв, только, конечно, победнее. Была она недостроена, но внутри уже стояли доски резные для украшения стен, и на них ас обнаружил знакомые магические узоры, Иггдрасиль и, к удивлению своему, Ёрмунганда. Локи даже показалось, что сын ему поклонился.
Осмотрелся Локи и потребовал, чтобы прикатили в церковь валун, да побольше, и чтобы был он плоский, как крышка. Когда же доставили крестьяне камень, велел им и брату Мартину, как стемнеет, спрятаться неподалеку и ждать его знака: как свистнет, чтобы бежали к нему со всех ног.
Пришла ночь. Зажглись на безлунном небе звезды. Утихли собаки на селе. Заснули звери и птицы в лесу.
Локи ждал. Вдруг почуял он, как потянуло сыростью и гнилью, раздался громкий топот, от которого задрожали деревянные стены, и вспыхнули в темноте два огромных красных глаза.
«Здесь красть нечего, – заметил Локи. – Зря время теряешь».
«Рррракх! – зарычал тролль. – Жалкий бродяга! Вот раздавлю тебя одним пальцем, станешь тихий и почтительный!»
«Господин, – жалобно затараторил Локи, – прошу, не убивай меня! Сам знаешь, по ночам только одни гости приходят – воры. Вот я и решил, что ты один из них!»
«Ррраууу! – снова прогудел тролль. – Не смей говорить о ворах, глупый оборванец! Это – моя земля и все, что на ней стоит – мое!»
«О! – почтительно проговорил Локи. – Ты, должно быть, очень знатен и богат! Где же стоит твой прекрасный дом?»
«У меня нет дома!» – ответил тролль.
Локи усмехнулся – он отлично знал, что тролли живут в горных пещерах, где довольно-таки неуютно.
«А хочешь, у тебя будет свой дом? – вкрадчиво спросил Локи. – Такой же большой и красивый как у царя великанов?»
«Где же я найду себе такой дом?» – удивился тролль.
«Тебе не надо искать, – засмеялся Локи. – Ты же сказал, что это твоя земля, значит, и люди на ней – твои. Они тебе построят дом как у короля! Только для этого сначала надо сделать то, что человеку не под силу. Боюсь, даже тебе это будет не под силу».
«Что?! – взревел тролль. – Нет ничего в мире, что было бы мне не под силу! Говори!»
«Прости, господин, – твердо сказал Локи, – но ты не сможешь это сделать!»
«Да я тебя раздавлю! – заорал тролль. – Говори сейчас же!»
«Ты знаешь, как строят королевские замки? – начал Локи. – Сначала делают башню. Для этого выкапывают глубокий колодец и выворачивают наизнанку. Людям это не под силу, и они нанимают для такой работы турсов. Тут сила турса нужна».
«Я сильнее любого турса, – хвастливо заявил тролль. – Любой колодец вырою и наизнанку выверну! Ну-ка, прочь в сторону!»
И принялся тролль огромными когтистыми лапами рыть землю и выбрасывать ее из появившейся тут же ямы. Яма росла, становилась глубже. Вот уже из нее только макушка тролля торчит, вот и макушка скрылась, вот сопенье тролля уже почти не слышно, вот оно совсем пропало в глубине колодца.
Локи прислушался, заложил два пальца за щеки и пронзительно свистнул.
Тут же на его зов прибежали крестьяне с братом Мартином.
«Камень! – крикнул Локи. – Тащите сюда камень!»
Навалились крестьяне и закрыли тяжелым камнем колодец.
Так и попался в ловушку глупый тролль.
Локи долго в селе не задержался – только пира дождался, что селяне в его честь задали, и где он славно поработал челюстями, да и ушел. Уходя, наказал брату Мартину: «Захочет тролль выбраться, говори ему, что дом для него уже строят, так что пусть ждет и сидит тихо, чтобы не разрушить то, что ему принадлежит!»
Зажило село с тех пор спокойно. И церковь достроили. На камне, который троллю путь закрыл, поставили алтарь, а на нем изобразили того рыжего ангела, что спас крестьян от тролля. Вот так и получилось, что, хоть больше Локи в том селе не появлялся, он и сегодня там. Говорят же: нарисованное – живое.
1. Ставкирка - деревянная каркасная церковь, такой тип строений распространен на севере Норвегии.
В одной деревенской ставкирке (1) на севере Норвегии стоит необычный алтарь. Основанием ему служит огромный плоский валун. Здешние жители верят, что валун закрывает вход в колодец, в котором сидит тролль. Зимними ночами, когда дует ледяной ветер, и шумят ели в лесу, можно услышать, как тролль пыхтит и ворочается под алтарем, пытаясь выбраться наружу. Тогда священник подходит к алтарю и говорит: «Дом почти построили, а ты его опять разрушил!» Тролль пыхтит еще громче, но перестает ворочаться. Священник, между тем, зажигает свечи перед изображением ангела на алтаре. Такого ангела ты больше нигде не увидишь: он безбородый, волосы у него красные, только что не полыхают, в зеленых глазах пляшут смешливые чертики, а вместо книги или меча он держит яблоко. Ты спросишь, что делает на алтаре такой странный образ? И откуда бы в церкви взяться троллю? А вот послушай.
…Среди двенадцати асов есть один, про которого никто не знает, откуда он пришел, и какой он природы. Он дружит с огнем и водой, принимает облик человека и рыбы, оборачивается мужчиной и женщиной, и не поймешь, кем же он был, когда на свет появился. Знают только, что зовут его Локи сын Лаувейи, и что больше всего он любит бродить по разным мирам. А где дорога, там и приключения. Особенно много их выпало Локи в подземном мире, и, вернувшись оттуда, решил он отдохнуть от всех дорог. Возвращаться к асам ему не хотелось, ибо знал он, что асы сами великие охотники до приключений. С альвами Локи отродясь не водился, а с ётунами когда-то дружил, да раздружился. Отправился Локи в Мидгард, в северные еловые леса. Решил он, что тут ничего необычного с ним не случится.
Вот идет Локи по летнему лесу – хорошо ему, весело! Небо, июльским солнцем нагретое, вниз стекает по разомлевшим елям. В воздухе туго натянуты хрустальные нити, дрожат, вызванивают что-то свое, тонкое, не различимое даже птичьим ухом. Тишина вокруг, покой.
Пока вышел Локи на опушку леса, проголодался. Сел на зеленую траву, достал из-за пазухи душистое яблоко, только хотел его съесть – глядь, на опушке человек появился. Сам бритый, и голова на макушке бритая, одет в старый черный балахон до полу, веревкой подпоясан. Локи таких прежде никогда не видел, так что даже засомневался, человек ли это.
Ну, а человек и сомневаться не стал, а сразу бухнулся на колени и начал какие-то непонятные жесты правой рукой делать. Локи решил, что человек колдует и надо бы в ответ его хоть обездвижить, но магии совсем не чуялось, так что решил рыжий ас повременить.
«Кто ты?» – любопытно спросил он человека.
Тот только шепчет что-то и рукой по себе водит.
Локи это надоело.
«Если, – сказал он человеку, сузив глаза, – будешь молчать, я тебя в жабу превращу!»
«Я – несчастный брат Мартин, настоятель церкви Святого апостола Луки, – дрожащим голосом сказал человек, поняв, что его магия на Локи не действует. – Отпусти меня, я человек слабый и грешный, зачем тебе моя душа?»
«У тебя, верно, разум помутился, – засмеялся Локи. – А почему ты называешь себя несчастным?»
«Ох! – вздохнул брат Мартин, вспомнив о своем горе. – За мои грехи и грехи прихожан к нам в село повадился тролль. Приходит по ночам, все ломает, везде гадит, пугает малых детей, ворует коз. Но главное – не дает церковь достроить. Когда уже почти заканчиваем постройку, он появляется и рушит ее. Я уж и крестный ход устраивал, и экзорциста из монастыря Святого Улафа приглашал. Ничто не помогает!»
Человек готов был разрыдаться.
Локи презрительно хмыкнул: «Вы, смертные, только беду везде видите! С этим троллем справиться легче легкого!»
Локи только похвастать хотел, как обычно, но человек, услышав его слова, решил, что Провидение ответило на его молитвы и послало ему заступника.
«Прости меня! – заголосил он, снова начав елозить по себе ладонью. – Я, грешник, тебя, Ангела Божиего, за беса принял!»
Локи уже решил, что человек и впрямь безумный и хотел исчезнуть, но тут брат Мартин вскочил с колен и замахал рукой: «Идем, господин мой, я покажу нашу церковь!»
По дороге Локи словно невзначай выведал у нового знакомого, что такое церковь и понял, что, пока он в подземном мире был, в Мидгарде стали поклоняться каким-то новым богам во главе с новым вождем, которого тоже называли отцом, правда, не Всеотцом, как Одина, а Отцом Небесным. Помоши, как Локи понял, от новых богов было как от старых, то есть, никакой.
Пока говорили, в село пришли. Деревянная церковь, которую увидел Локи, напоминала Валаскьяльв, только, конечно, победнее. Была она недостроена, но внутри уже стояли доски резные для украшения стен, и на них ас обнаружил знакомые магические узоры, Иггдрасиль и, к удивлению своему, Ёрмунганда. Локи даже показалось, что сын ему поклонился.
Осмотрелся Локи и потребовал, чтобы прикатили в церковь валун, да побольше, и чтобы был он плоский, как крышка. Когда же доставили крестьяне камень, велел им и брату Мартину, как стемнеет, спрятаться неподалеку и ждать его знака: как свистнет, чтобы бежали к нему со всех ног.
Пришла ночь. Зажглись на безлунном небе звезды. Утихли собаки на селе. Заснули звери и птицы в лесу.
Локи ждал. Вдруг почуял он, как потянуло сыростью и гнилью, раздался громкий топот, от которого задрожали деревянные стены, и вспыхнули в темноте два огромных красных глаза.
«Здесь красть нечего, – заметил Локи. – Зря время теряешь».
«Рррракх! – зарычал тролль. – Жалкий бродяга! Вот раздавлю тебя одним пальцем, станешь тихий и почтительный!»
«Господин, – жалобно затараторил Локи, – прошу, не убивай меня! Сам знаешь, по ночам только одни гости приходят – воры. Вот я и решил, что ты один из них!»
«Ррраууу! – снова прогудел тролль. – Не смей говорить о ворах, глупый оборванец! Это – моя земля и все, что на ней стоит – мое!»
«О! – почтительно проговорил Локи. – Ты, должно быть, очень знатен и богат! Где же стоит твой прекрасный дом?»
«У меня нет дома!» – ответил тролль.
Локи усмехнулся – он отлично знал, что тролли живут в горных пещерах, где довольно-таки неуютно.
«А хочешь, у тебя будет свой дом? – вкрадчиво спросил Локи. – Такой же большой и красивый как у царя великанов?»
«Где же я найду себе такой дом?» – удивился тролль.
«Тебе не надо искать, – засмеялся Локи. – Ты же сказал, что это твоя земля, значит, и люди на ней – твои. Они тебе построят дом как у короля! Только для этого сначала надо сделать то, что человеку не под силу. Боюсь, даже тебе это будет не под силу».
«Что?! – взревел тролль. – Нет ничего в мире, что было бы мне не под силу! Говори!»
«Прости, господин, – твердо сказал Локи, – но ты не сможешь это сделать!»
«Да я тебя раздавлю! – заорал тролль. – Говори сейчас же!»
«Ты знаешь, как строят королевские замки? – начал Локи. – Сначала делают башню. Для этого выкапывают глубокий колодец и выворачивают наизнанку. Людям это не под силу, и они нанимают для такой работы турсов. Тут сила турса нужна».
«Я сильнее любого турса, – хвастливо заявил тролль. – Любой колодец вырою и наизнанку выверну! Ну-ка, прочь в сторону!»
И принялся тролль огромными когтистыми лапами рыть землю и выбрасывать ее из появившейся тут же ямы. Яма росла, становилась глубже. Вот уже из нее только макушка тролля торчит, вот и макушка скрылась, вот сопенье тролля уже почти не слышно, вот оно совсем пропало в глубине колодца.
Локи прислушался, заложил два пальца за щеки и пронзительно свистнул.
Тут же на его зов прибежали крестьяне с братом Мартином.
«Камень! – крикнул Локи. – Тащите сюда камень!»
Навалились крестьяне и закрыли тяжелым камнем колодец.
Так и попался в ловушку глупый тролль.
Локи долго в селе не задержался – только пира дождался, что селяне в его честь задали, и где он славно поработал челюстями, да и ушел. Уходя, наказал брату Мартину: «Захочет тролль выбраться, говори ему, что дом для него уже строят, так что пусть ждет и сидит тихо, чтобы не разрушить то, что ему принадлежит!»
Зажило село с тех пор спокойно. И церковь достроили. На камне, который троллю путь закрыл, поставили алтарь, а на нем изобразили того рыжего ангела, что спас крестьян от тролля. Вот так и получилось, что, хоть больше Локи в том селе не появлялся, он и сегодня там. Говорят же: нарисованное – живое.
1. Ставкирка - деревянная каркасная церковь, такой тип строений распространен на севере Норвегии.
Для mrLokiOdinson
Марья Моревна
Некоторым царством некоторым государством правил Царь. Царем он был по должности и по имени. Так и представлялся: «Царь! Очень приятно! Царь!»
И было у него, как водится, три сына, три Царевича: Старший, Средний, Младший. Царские приближенные между собой называли Старшего – Наследник, Среднего – Для подстраховки, а Младшего – Ну, это Царь погорячился.
Что сам Царь о сыновьях думал, никто доподлинно не знает, но всех трех держал в строгости, следил, чтобы честь царскую блюли и здоровый образ жизни вели. А для этого занимал их всякими полезными государственными делами. То отправит Змеям Горынычам головы рубить, то пошлет расплодившиеся избушки на курьих ножках по лесам гонять, в общем, приказывал всяческие вершить подвиги.
Вот так росли Царевичи и в одночасье все трое выросли. Царь это заметил, когда мужская часть семьи в бане парилась. Оценил он возросшие возможности сыновей и сказал: «А пора вам, детушки, жениться!»
Но, поскольку отец он был строгий, то и здесь сыновьям своевольничать не дал. Вручил каждому лук с единственной стрелой и наказал: кто стрелу подберет, тот невеста.
Сыновья от такого слегка поперхнулись, но с батяней не поспоришь. Пришлось на взгорок идти и по дороге надеяться, что, а вдруг повезет.
Пришли. Долго и старательно выбирали, куда стрелять наугад. Наконец, Наследник вздохнул, выдохнул и выстрелил. Полетела его стрела на двор к другому царю, прямо в терем царской дочки, и в кокошнике у той застряла. Рисково, конечно, получилось, могла стрела и в голову попасть, да повезло – видать, головы у царевны не было.
Выстрелил тот, что для подстраховки. Полетела его стрела на княжий двор, в терем к княжьей дочке. А княжна в те поры диковинку заморскую примеряла – с трунюром платье. Вот в самом-то трунюре и застряла стрела. Шуму много наделала, но вреда не причинила – солидный трунюр оказался.
Пришел черед стрелять младшему. Наложил он каленую стрелу на тугой лук, прицелился в незнаемую сторону, выстрелил… Поднялась стрела высоко в небо, да в болото и шмякнулась.
«Ну, – засмеялись старшие братья, – правда, видать, батюшка с тобой погорячился! Иди теперь за лягушкой, авось она Василисой Прекрасной окажется!»
Побрел младший искать свою стрелу. Дошел до болота.
На болоте красота – кувшинки цветут, какая-то птаха тонким голосом свиристит, лягушки квакают. А среди этой красоты стоит девица ликом чудная, станом стройная, во лбу у нее звезда горит, под косой месяц блестит, солнце ей вместо венца королевского. Держит девица в руке царевичеву стрелу.
У младшего от радости сердце так и заикало. «Кто ты, – спрашивает, – краса ненаглядная, женушка нареченная?»
«Звать меня, – отвечает ему девица, – Марья Моревна, прекрасная королевна. Слыхала я про указ царский, да только прежде, чем женой звать, придется тебе меня из плена Кащеева вызволить!»
Сказала – и пропала.
Закручинился царевич. Что делать? Назад без невесты вернуться – посмешищем станет и батюшку разгневает. Где Марью Моревну искать – неизвестно.
Хотя, как это – неизвестно? Раз пропала – значит, в пропасти искать надо. А болото чем не пропасть? Только с водой да ряской.
Царевич долго не раздумывал – кинулся в болото. Кувшинки его корнями опутывают, девушки-болотницы за руки хватают, упыри водяные шипят – глаза пучат. А он все вниз, вниз плыл, пока до дна не добрался. Встал на ноги, огляделся. Видит, не в болоте он уже – в лесу. Только странный это лес. Стволы у деревьев каменные, ветви железные, листья – костяные. За деревьями избушка на курьих ножках виднеется.
Пошел царевич к избушке, встал насупротив, закричал что есть силы:
«Эй, бабуля Ягуля, ежли ты дома, выгляни в окошко!»
В ответ – ни шороха.
«Бабулечка! – снова крикнул царевич. – Коли не ответишь, я те, ласковая, дверь вышиблю!»
Приотворилась в ответ ставня, высунулся из нее длинный красный нос и так чихнул, что царевича чуть не сдуло.
«Дулю тебе, а не «вышиблю»! – проскрипел нос. – Правов не имеешь! За коммунальные услуги уплочено!»
«Бабулечка-красотулечка, – заискивающе попросил царевич, – ты у нас самая мудрая, все знаешь, все видишь, подскажи, сделай милость, где Кащея найти?»
«А зачем тебе этот тип подозрительной сексуальной ориентации? – хмуро поинтересовался нос. – Дружок его, что ли?»
«Я, – торопливо проговорил царевич, – повестку принес, в суд. За подозрительную ориентацию. У вас тут дороги очень сложные, вот я бумажку с адресом и потерял. Теперь не знаю, куда повестку нести».
«А! – довольно проговорил нос. – Дошло, значит, до батюшки царя письмо наше анонимное. Есть, значит, еще справедливость в тридевятом царстве. Только что же вы ему присудите? Пожизненное? Чтобы тысячу лет дармовые харчи жрал за счет честных налогоплательщиков! Не согласна!»
«А чего же ты хочешь, бабулечка?» – спросил царевич.
«Анон, ты чо? – удивился нос. – Не знаешь, чего хейтеры хотят? Укаваиться от всеобщего армагеддона и персональной лютой смерти нелюбимого персонажа!»
«Бабуля, уточни заявку», – деловито отреагировал царевич.
«Смерть Кащеева в игле, игла в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе, короче, переломи иголку, и мои претензии сняты! – загнусил нос. – Куда идти, клубок покажет».
«Какой клубок?» – не понял царевич.
«В левом дупле правого дерева отсюдова через тридцать шагов наискось. Все! Некогда мне с тобой лясы точить. Хозяйство ждет!»
Ставня захлопнулась. Остался царевич один. Чувствует – проголодался от всего пережитого. Нашарил за пазухой горбушку хлеба, взятую на случай, если конфуз какой выйдет, и вернуться во дворец будет нельзя. Подержал в кулаке, да передумал – назад положил. Мало ли что впереди, а тут – последняя горбушка все же.
Не без труда отыскал царевич дупло заветное. Вынул клубок из дупла, подбросил его, тот подскочил да покатился по тропинке.
Царевич за ним бежит – поспевает. Так и добежали до одинокого дуба на берегу моря-окияна.
Дуб черный, громадный, в самое небо верхушкой упирается. Высоко на нем сундук кованый на цепях висит-качается.
Поглядел царевич на дуб, да и полез вверх. За наросты да ветки хватается, ногами в ствол упирается – добрался до сундука. Просунул в замочную скважину нож острый, поковырял – открыл сундук. Только крышку откинул, изнутри заяц выскочил, по стволу запрыгал, на землю скатился, прочь метнулся. Царевич за ним кувырком, чуть шею не сломал, зато догнал зайца. Только схватил его за уши, а заяц уж в утку превратился, крыльями захлопал, из рук царевича вырвался.
Царевич чуть не заплакал от обиды, но вовремя вспомнил про горбушку припасенную. Достал ее, начал крошить – утку приманивать. Приманил. Ухватил опять. Рвется утка из рук – царевич ее не отпускает.
Крякнула утка и снесла яйцо. Тут царевич утку выпустил, яйцо ухватил. Хочет разбить – оно не бьется. Костер развел, в огонь бросил – оно целехонько.
Призадумался царевич. Если, размышляет, яйцо в себе смерть злодейскую хранит, значит, оно само в некотором роде злодейское. А что злодеи не выносят? Доброту да ласку.
Погладил царевич яйцо, как кошку гладят. Оно и раскололось. Засверкала в нем игла серебряная. Поднял ее царевич. Переломил.
Потемнело вокруг, раздался гром, сверкнула молонья. А, когда прояснилось, увидел царевич перед собой Марью Моревну, дивную королевну.
«Спасибо, добрый молодец! – говорит ему красавица. – Спас ты меня от неволи Кащеевой!»
Взяла царевича за белые руки, поцеловала в сахарные уста. Взмахнула платком шелковым – враз перенеслись они прямо в царский дворец.
Царь как увидел, какую невесту младший сын отхватил, так на радостях пир закатил – как полагается, на весь мир. Старшие сыновья царские и их жены аж завидовать начали – у тех свадьбы скромнее были. Правда, царь сильно не потратился, нет: гусей да лебедей Марья Моревна прямо из рукавов понадаставала, чем привела царя в еще большее восхищение, а своячениц – в еще большую зависть. А бояре начали перешептываться, что может, с младшим царь и не погорячился.
Грундиозная получилась свадьба, но и она в свой час закончилась. Проводили новобрачных в высокий покой, затворили за ними расписную дверь, оставили наедине.
Разомлел царевич от счастья. Обнял Марью Моревну… и отлетел, головой о стену ударился. Обеспамятел.
Пришел в себя – видит, что висит он наподобие куля на крюке, в стену вделанном. Руки-ноги связаны, рот кушаком шелковым замотан. Марьи Моревны нет нигде, а сидит перед ним на брачной постели Кащей Бессмертный, пилочкой ногти шлифует.
«Очнулся, супруг нареченный! – довольно хмыкнул Кащей. – А то я бояться начал, что насмерть тебя зашиб».
У царевича от удивления глаза на лоб полезли.
«Не хотел я тебя разочаровывать, – осклабился Кащей, – но в полночь, видишь ли, я сам собой становлюсь. В ближайшее время намерен развить и усовершенствовать свое магическое искусство. А пока придется терпеть временные неудобства. Дашь слово не кричать – рот развяжу. Поговорить все одно надо».
Царевич головой закивал: мол, звать никого не буду. Развязал Кащей кушак.
«Ты как выжил, злодей?! – выпалил царевич. – Я ж иголку переломил!»
«Не кричи, – строго остановил его Кащей. – А то снова рот замотаю. Если я от каждой сломанной иголки погибать буду… Знаешь, сколько таких охотников до моей смерти по свету бродит? И все верят в сундук, в котором заяц, в котором утка… Реклама – залог бессмертия. Настоящую иголку никому из вас, людей, не найти, иначе смысл мне Бессмертным называться?»
«Зачем же ты меня дурил?» – спрашивает снова царевич.
«Власти хочу, – снисходительно объяснил Кащей. – Можно, конечно, царство ваше сказочное мечом да огнем завоевать, только, кем мне потом править, чем подати взимать? Подойдем к вопросу конструктивно. Династический брак – самый рациональный из вариантов».
«Я – младший, умник! – напомнил царевич. – Меня еще вчера звали Ну, это царь погорячился. Хотел власти – за старшего надо было идти».
«Это со старшим царь погорячился, – возразил Кащей. – Средний вообще никуда. А ты смышленый оказался. Недаром я тебя к сундуку гонял».
«Так бабуля Ягуля – тоже ты?» – еще больше удивился царевич.
«Ага! – кивнул Кащей. – Ты в деле неплох, для замыслов моих сгодишься. Не дергайся! Знаю, думаешь, семью твою изведу. Глупые вы, люди. На пядь вперед, и то не видите. Царь умрет – твои старшие братья между собой передерутся. Мятеж, он как пожар в посаде, начнется – не остановишь. Поэтому царь пусть и дальше на троне сидит. Сидит, да нас с тобой слушает. Он с виду он самостоятельный, а ума маловато: не заметит, как не он правит, а им управляют.
И братьям твоим дело найдется. Старшего отправим границы охранять и неизведанные земли изведывать. Какую неизведанную землю завоюет, той ему и владеть. Среднего чрезвычайным послом назначим на остров Буян. Пусть его жена чрезвычайные трунюры коллекционирует».
«А мы с тобой, дружок, – Кащей подошел к царевичу и потрепал по буйным кудрям, – будем жить поживать да царством повелевать по моему хотению, по Кащееву разумению».
Подумал царевич и… согласился. Признал, что в Кащеевых словах своя правда есть. Вспомнил, как над ним братья насмехались. Решил, что править – оно и в самом деле, хорошо.
Главное же, больно ему Марья Моревна полюбилась, и очень уж захотелось ему с ней жить да поживать. Ну и пусть она Кащей. У иных жены пострашнее будут!
Марья Моревна
Некоторым царством некоторым государством правил Царь. Царем он был по должности и по имени. Так и представлялся: «Царь! Очень приятно! Царь!»
И было у него, как водится, три сына, три Царевича: Старший, Средний, Младший. Царские приближенные между собой называли Старшего – Наследник, Среднего – Для подстраховки, а Младшего – Ну, это Царь погорячился.
Что сам Царь о сыновьях думал, никто доподлинно не знает, но всех трех держал в строгости, следил, чтобы честь царскую блюли и здоровый образ жизни вели. А для этого занимал их всякими полезными государственными делами. То отправит Змеям Горынычам головы рубить, то пошлет расплодившиеся избушки на курьих ножках по лесам гонять, в общем, приказывал всяческие вершить подвиги.
Вот так росли Царевичи и в одночасье все трое выросли. Царь это заметил, когда мужская часть семьи в бане парилась. Оценил он возросшие возможности сыновей и сказал: «А пора вам, детушки, жениться!»
Но, поскольку отец он был строгий, то и здесь сыновьям своевольничать не дал. Вручил каждому лук с единственной стрелой и наказал: кто стрелу подберет, тот невеста.
Сыновья от такого слегка поперхнулись, но с батяней не поспоришь. Пришлось на взгорок идти и по дороге надеяться, что, а вдруг повезет.
Пришли. Долго и старательно выбирали, куда стрелять наугад. Наконец, Наследник вздохнул, выдохнул и выстрелил. Полетела его стрела на двор к другому царю, прямо в терем царской дочки, и в кокошнике у той застряла. Рисково, конечно, получилось, могла стрела и в голову попасть, да повезло – видать, головы у царевны не было.
Выстрелил тот, что для подстраховки. Полетела его стрела на княжий двор, в терем к княжьей дочке. А княжна в те поры диковинку заморскую примеряла – с трунюром платье. Вот в самом-то трунюре и застряла стрела. Шуму много наделала, но вреда не причинила – солидный трунюр оказался.
Пришел черед стрелять младшему. Наложил он каленую стрелу на тугой лук, прицелился в незнаемую сторону, выстрелил… Поднялась стрела высоко в небо, да в болото и шмякнулась.
«Ну, – засмеялись старшие братья, – правда, видать, батюшка с тобой погорячился! Иди теперь за лягушкой, авось она Василисой Прекрасной окажется!»
Побрел младший искать свою стрелу. Дошел до болота.
На болоте красота – кувшинки цветут, какая-то птаха тонким голосом свиристит, лягушки квакают. А среди этой красоты стоит девица ликом чудная, станом стройная, во лбу у нее звезда горит, под косой месяц блестит, солнце ей вместо венца королевского. Держит девица в руке царевичеву стрелу.
У младшего от радости сердце так и заикало. «Кто ты, – спрашивает, – краса ненаглядная, женушка нареченная?»
«Звать меня, – отвечает ему девица, – Марья Моревна, прекрасная королевна. Слыхала я про указ царский, да только прежде, чем женой звать, придется тебе меня из плена Кащеева вызволить!»
Сказала – и пропала.
Закручинился царевич. Что делать? Назад без невесты вернуться – посмешищем станет и батюшку разгневает. Где Марью Моревну искать – неизвестно.
Хотя, как это – неизвестно? Раз пропала – значит, в пропасти искать надо. А болото чем не пропасть? Только с водой да ряской.
Царевич долго не раздумывал – кинулся в болото. Кувшинки его корнями опутывают, девушки-болотницы за руки хватают, упыри водяные шипят – глаза пучат. А он все вниз, вниз плыл, пока до дна не добрался. Встал на ноги, огляделся. Видит, не в болоте он уже – в лесу. Только странный это лес. Стволы у деревьев каменные, ветви железные, листья – костяные. За деревьями избушка на курьих ножках виднеется.
Пошел царевич к избушке, встал насупротив, закричал что есть силы:
«Эй, бабуля Ягуля, ежли ты дома, выгляни в окошко!»
В ответ – ни шороха.
«Бабулечка! – снова крикнул царевич. – Коли не ответишь, я те, ласковая, дверь вышиблю!»
Приотворилась в ответ ставня, высунулся из нее длинный красный нос и так чихнул, что царевича чуть не сдуло.
«Дулю тебе, а не «вышиблю»! – проскрипел нос. – Правов не имеешь! За коммунальные услуги уплочено!»
«Бабулечка-красотулечка, – заискивающе попросил царевич, – ты у нас самая мудрая, все знаешь, все видишь, подскажи, сделай милость, где Кащея найти?»
«А зачем тебе этот тип подозрительной сексуальной ориентации? – хмуро поинтересовался нос. – Дружок его, что ли?»
«Я, – торопливо проговорил царевич, – повестку принес, в суд. За подозрительную ориентацию. У вас тут дороги очень сложные, вот я бумажку с адресом и потерял. Теперь не знаю, куда повестку нести».
«А! – довольно проговорил нос. – Дошло, значит, до батюшки царя письмо наше анонимное. Есть, значит, еще справедливость в тридевятом царстве. Только что же вы ему присудите? Пожизненное? Чтобы тысячу лет дармовые харчи жрал за счет честных налогоплательщиков! Не согласна!»
«А чего же ты хочешь, бабулечка?» – спросил царевич.
«Анон, ты чо? – удивился нос. – Не знаешь, чего хейтеры хотят? Укаваиться от всеобщего армагеддона и персональной лютой смерти нелюбимого персонажа!»
«Бабуля, уточни заявку», – деловито отреагировал царевич.
«Смерть Кащеева в игле, игла в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе, короче, переломи иголку, и мои претензии сняты! – загнусил нос. – Куда идти, клубок покажет».
«Какой клубок?» – не понял царевич.
«В левом дупле правого дерева отсюдова через тридцать шагов наискось. Все! Некогда мне с тобой лясы точить. Хозяйство ждет!»
Ставня захлопнулась. Остался царевич один. Чувствует – проголодался от всего пережитого. Нашарил за пазухой горбушку хлеба, взятую на случай, если конфуз какой выйдет, и вернуться во дворец будет нельзя. Подержал в кулаке, да передумал – назад положил. Мало ли что впереди, а тут – последняя горбушка все же.
Не без труда отыскал царевич дупло заветное. Вынул клубок из дупла, подбросил его, тот подскочил да покатился по тропинке.
Царевич за ним бежит – поспевает. Так и добежали до одинокого дуба на берегу моря-окияна.
Дуб черный, громадный, в самое небо верхушкой упирается. Высоко на нем сундук кованый на цепях висит-качается.
Поглядел царевич на дуб, да и полез вверх. За наросты да ветки хватается, ногами в ствол упирается – добрался до сундука. Просунул в замочную скважину нож острый, поковырял – открыл сундук. Только крышку откинул, изнутри заяц выскочил, по стволу запрыгал, на землю скатился, прочь метнулся. Царевич за ним кувырком, чуть шею не сломал, зато догнал зайца. Только схватил его за уши, а заяц уж в утку превратился, крыльями захлопал, из рук царевича вырвался.
Царевич чуть не заплакал от обиды, но вовремя вспомнил про горбушку припасенную. Достал ее, начал крошить – утку приманивать. Приманил. Ухватил опять. Рвется утка из рук – царевич ее не отпускает.
Крякнула утка и снесла яйцо. Тут царевич утку выпустил, яйцо ухватил. Хочет разбить – оно не бьется. Костер развел, в огонь бросил – оно целехонько.
Призадумался царевич. Если, размышляет, яйцо в себе смерть злодейскую хранит, значит, оно само в некотором роде злодейское. А что злодеи не выносят? Доброту да ласку.
Погладил царевич яйцо, как кошку гладят. Оно и раскололось. Засверкала в нем игла серебряная. Поднял ее царевич. Переломил.
Потемнело вокруг, раздался гром, сверкнула молонья. А, когда прояснилось, увидел царевич перед собой Марью Моревну, дивную королевну.
«Спасибо, добрый молодец! – говорит ему красавица. – Спас ты меня от неволи Кащеевой!»
Взяла царевича за белые руки, поцеловала в сахарные уста. Взмахнула платком шелковым – враз перенеслись они прямо в царский дворец.
Царь как увидел, какую невесту младший сын отхватил, так на радостях пир закатил – как полагается, на весь мир. Старшие сыновья царские и их жены аж завидовать начали – у тех свадьбы скромнее были. Правда, царь сильно не потратился, нет: гусей да лебедей Марья Моревна прямо из рукавов понадаставала, чем привела царя в еще большее восхищение, а своячениц – в еще большую зависть. А бояре начали перешептываться, что может, с младшим царь и не погорячился.
Грундиозная получилась свадьба, но и она в свой час закончилась. Проводили новобрачных в высокий покой, затворили за ними расписную дверь, оставили наедине.
Разомлел царевич от счастья. Обнял Марью Моревну… и отлетел, головой о стену ударился. Обеспамятел.
Пришел в себя – видит, что висит он наподобие куля на крюке, в стену вделанном. Руки-ноги связаны, рот кушаком шелковым замотан. Марьи Моревны нет нигде, а сидит перед ним на брачной постели Кащей Бессмертный, пилочкой ногти шлифует.
«Очнулся, супруг нареченный! – довольно хмыкнул Кащей. – А то я бояться начал, что насмерть тебя зашиб».
У царевича от удивления глаза на лоб полезли.
«Не хотел я тебя разочаровывать, – осклабился Кащей, – но в полночь, видишь ли, я сам собой становлюсь. В ближайшее время намерен развить и усовершенствовать свое магическое искусство. А пока придется терпеть временные неудобства. Дашь слово не кричать – рот развяжу. Поговорить все одно надо».
Царевич головой закивал: мол, звать никого не буду. Развязал Кащей кушак.
«Ты как выжил, злодей?! – выпалил царевич. – Я ж иголку переломил!»
«Не кричи, – строго остановил его Кащей. – А то снова рот замотаю. Если я от каждой сломанной иголки погибать буду… Знаешь, сколько таких охотников до моей смерти по свету бродит? И все верят в сундук, в котором заяц, в котором утка… Реклама – залог бессмертия. Настоящую иголку никому из вас, людей, не найти, иначе смысл мне Бессмертным называться?»
«Зачем же ты меня дурил?» – спрашивает снова царевич.
«Власти хочу, – снисходительно объяснил Кащей. – Можно, конечно, царство ваше сказочное мечом да огнем завоевать, только, кем мне потом править, чем подати взимать? Подойдем к вопросу конструктивно. Династический брак – самый рациональный из вариантов».
«Я – младший, умник! – напомнил царевич. – Меня еще вчера звали Ну, это царь погорячился. Хотел власти – за старшего надо было идти».
«Это со старшим царь погорячился, – возразил Кащей. – Средний вообще никуда. А ты смышленый оказался. Недаром я тебя к сундуку гонял».
«Так бабуля Ягуля – тоже ты?» – еще больше удивился царевич.
«Ага! – кивнул Кащей. – Ты в деле неплох, для замыслов моих сгодишься. Не дергайся! Знаю, думаешь, семью твою изведу. Глупые вы, люди. На пядь вперед, и то не видите. Царь умрет – твои старшие братья между собой передерутся. Мятеж, он как пожар в посаде, начнется – не остановишь. Поэтому царь пусть и дальше на троне сидит. Сидит, да нас с тобой слушает. Он с виду он самостоятельный, а ума маловато: не заметит, как не он правит, а им управляют.
И братьям твоим дело найдется. Старшего отправим границы охранять и неизведанные земли изведывать. Какую неизведанную землю завоюет, той ему и владеть. Среднего чрезвычайным послом назначим на остров Буян. Пусть его жена чрезвычайные трунюры коллекционирует».
«А мы с тобой, дружок, – Кащей подошел к царевичу и потрепал по буйным кудрям, – будем жить поживать да царством повелевать по моему хотению, по Кащееву разумению».
Подумал царевич и… согласился. Признал, что в Кащеевых словах своя правда есть. Вспомнил, как над ним братья насмехались. Решил, что править – оно и в самом деле, хорошо.
Главное же, больно ему Марья Моревна полюбилась, и очень уж захотелось ему с ней жить да поживать. Ну и пусть она Кащей. У иных жены пострашнее будут!
Для KyraiTaiyo
Тени
Кружатся, кружатся, кружатся тени, белые как снег, черные как смерть, багровые как здешняя земля. «Томас!» «Томас!» «Я здесь, Томас!», «Я тоже, Томас!» «А меня помнишь, Томас?!»
Бесплотные пальцы касаются клавиш пианино. Кружит мелодия по опустевшему замку, взмывает к заиндевевшему своду, ночным снегопадом мерцает в отблесках свечей. «Томас, пригласи меня на вальс!» «И меня!» «Меня, Томас!»
Призрачные руки ласкают призрачную пустоту, обнимают белый холодный воздух. «Я любила тебя, Томас!» «И я любила тебя, Томас!» «Я так любила тебя, Томас!»
«А ты любил, Томас? Скажи, кого из нас ты любил?»
Кружатся тени. Молчит очерченная белым контуром пустота. Томас Шарп, погибший наследник погибшего рода, не любил ни одну из этих женщин. Еще не зная своих будущих жен, он уже знал – ни одна не будет принадлежать ему. Сестра не допустит. А пустота не умеет любить то, что ей не принадлежит.
Сестра тоже ему не принадлежала. Он принадлежал ей, это несомненно. Одна властвовала, другой подчинялся. Сначала из страха. Люсиль была старше, и в ней всегда жила расчетливая жестокость. Тогда, в детстве, он понял: если не будет подчиняться ее желаниям, Люсиль попросту его убьет.
За страхом пришло любопытство. Ему всегда хотелось понять, как устроены механизмы. То, что предлагала Люсиль, казалось таким же механизмом: две машины, выполняющие одну функцию. Было в их любви что-то автоматическое, как если бы они разыгрывали пьесу для марионеток.
Потом он повзрослел, и любопытство заменила привычка. Чем теснее сплетались тела, тем дальше отстояли души. В голову все чаще лезли мысли о пустоте.
Пустота грозила поглотить их дом.
И тогда Люсиль предложила выход.
Только сейчас он понимает: дело не только в доме. Сестра не могла не убивать. Убийство было для нее равносильно наслаждению. Она ошибалась, думая, что нашла способ защитить брата от себя самой. Когда-нибудь она все равно сделала бы это. От скуки. Для возбуждения.
«Иди к нам, Томас!» «Скажи что-нибудь, Томас!» «Томас, почему ты молчишь?».
Зачем они говорят? Зачем они все время говорят? Он не хочет слышать, как раньше отказывался видеть и понимать. «Когда я не хочу что-то видеть, я закрываю на это глаза», – сказал он Эдит, танцуя их первый и единственный вальс. Почему сейчас он не может закрыть глаза и заткнуть уши? Видеть то, что ты сделал, ощущая, как растет и поглощает тебя пустота – это и есть ад.
Могла ли его жизнь сложиться иначе? Если бы нашлась сила, способная вернуть его в тот день, когда он впервые увидел Эдит! Тогда он… он…
Он вынужден признать, что снова подчинился бы сестре. В нем было слишком много страха, слишком мало знания жизни… и слишком мало собственно жизни. До встречи с Эдит он, пожалуй, только свое изобретение любил по-настоящему. Люди теряли значение рядом с Машиной, да и они вряд ли что-либо значили в его глазах. Машина всегда казалась ему куда совершеннее… пока и она не подвела его.
«Я знаю, Томас!» «И я знаю!» «Я угадала, Томас!» «Не думай о ней, Томас!» «Эдит далеко!» «Она не вернется к тебе, Томас!»
Эдит принесла жизнь в окружавшую его пустоту. Жизнь и силу. Он помнит, как поразило его, что Эдит не боится его сестры. Осточертевший ему страх не имел над кем-то власти, и это вызвало давно уснувшее любопытство, а из искры любопытства вспыхнуло влечение, и он не мог, да и не хотел ему сопротивляться. Он знал, что своим капризом спутал сестре карты, выбрав вместо намеченной жертвы другую. Знал, что выносит смертный приговор той, что возбудила его любопытство. Но он не хотел себе отказывать. Впервые Люсиль пришлось уступить. Возможно, тогда же она впервые испытала желание убить брата, желание, приход которого он устал ждать.
Пустота кривится в немой усмешке. Пока две сильные женщины делили его между собой, он давал волю то прежним страхам, то новой страсти, а когда надоедало то и другое, сбегал к Машине. И так и погиб, ни в чем не разобравшись окончательно.
«Томас!» «Идем к нам, Томас!»
Горят свечи. Звучит вальс. Кружатся тени. Молчит и почти улыбается белая пустота.
А все же у них с Эдит была ночь неподдельной любви. Красивая ночь. Подлинные чувства. Истинное наслаждение.
Была ли то прихоть судьбы или та же судьба давала ему возможность начать жить заново? Он не знает.
Но за это стоило заплатить.
Тени
Кружатся, кружатся, кружатся тени, белые как снег, черные как смерть, багровые как здешняя земля. «Томас!» «Томас!» «Я здесь, Томас!», «Я тоже, Томас!» «А меня помнишь, Томас?!»
Бесплотные пальцы касаются клавиш пианино. Кружит мелодия по опустевшему замку, взмывает к заиндевевшему своду, ночным снегопадом мерцает в отблесках свечей. «Томас, пригласи меня на вальс!» «И меня!» «Меня, Томас!»
Призрачные руки ласкают призрачную пустоту, обнимают белый холодный воздух. «Я любила тебя, Томас!» «И я любила тебя, Томас!» «Я так любила тебя, Томас!»
«А ты любил, Томас? Скажи, кого из нас ты любил?»
Кружатся тени. Молчит очерченная белым контуром пустота. Томас Шарп, погибший наследник погибшего рода, не любил ни одну из этих женщин. Еще не зная своих будущих жен, он уже знал – ни одна не будет принадлежать ему. Сестра не допустит. А пустота не умеет любить то, что ей не принадлежит.
Сестра тоже ему не принадлежала. Он принадлежал ей, это несомненно. Одна властвовала, другой подчинялся. Сначала из страха. Люсиль была старше, и в ней всегда жила расчетливая жестокость. Тогда, в детстве, он понял: если не будет подчиняться ее желаниям, Люсиль попросту его убьет.
За страхом пришло любопытство. Ему всегда хотелось понять, как устроены механизмы. То, что предлагала Люсиль, казалось таким же механизмом: две машины, выполняющие одну функцию. Было в их любви что-то автоматическое, как если бы они разыгрывали пьесу для марионеток.
Потом он повзрослел, и любопытство заменила привычка. Чем теснее сплетались тела, тем дальше отстояли души. В голову все чаще лезли мысли о пустоте.
Пустота грозила поглотить их дом.
И тогда Люсиль предложила выход.
Только сейчас он понимает: дело не только в доме. Сестра не могла не убивать. Убийство было для нее равносильно наслаждению. Она ошибалась, думая, что нашла способ защитить брата от себя самой. Когда-нибудь она все равно сделала бы это. От скуки. Для возбуждения.
«Иди к нам, Томас!» «Скажи что-нибудь, Томас!» «Томас, почему ты молчишь?».
Зачем они говорят? Зачем они все время говорят? Он не хочет слышать, как раньше отказывался видеть и понимать. «Когда я не хочу что-то видеть, я закрываю на это глаза», – сказал он Эдит, танцуя их первый и единственный вальс. Почему сейчас он не может закрыть глаза и заткнуть уши? Видеть то, что ты сделал, ощущая, как растет и поглощает тебя пустота – это и есть ад.
Могла ли его жизнь сложиться иначе? Если бы нашлась сила, способная вернуть его в тот день, когда он впервые увидел Эдит! Тогда он… он…
Он вынужден признать, что снова подчинился бы сестре. В нем было слишком много страха, слишком мало знания жизни… и слишком мало собственно жизни. До встречи с Эдит он, пожалуй, только свое изобретение любил по-настоящему. Люди теряли значение рядом с Машиной, да и они вряд ли что-либо значили в его глазах. Машина всегда казалась ему куда совершеннее… пока и она не подвела его.
«Я знаю, Томас!» «И я знаю!» «Я угадала, Томас!» «Не думай о ней, Томас!» «Эдит далеко!» «Она не вернется к тебе, Томас!»
Эдит принесла жизнь в окружавшую его пустоту. Жизнь и силу. Он помнит, как поразило его, что Эдит не боится его сестры. Осточертевший ему страх не имел над кем-то власти, и это вызвало давно уснувшее любопытство, а из искры любопытства вспыхнуло влечение, и он не мог, да и не хотел ему сопротивляться. Он знал, что своим капризом спутал сестре карты, выбрав вместо намеченной жертвы другую. Знал, что выносит смертный приговор той, что возбудила его любопытство. Но он не хотел себе отказывать. Впервые Люсиль пришлось уступить. Возможно, тогда же она впервые испытала желание убить брата, желание, приход которого он устал ждать.
Пустота кривится в немой усмешке. Пока две сильные женщины делили его между собой, он давал волю то прежним страхам, то новой страсти, а когда надоедало то и другое, сбегал к Машине. И так и погиб, ни в чем не разобравшись окончательно.
«Томас!» «Идем к нам, Томас!»
Горят свечи. Звучит вальс. Кружатся тени. Молчит и почти улыбается белая пустота.
А все же у них с Эдит была ночь неподдельной любви. Красивая ночь. Подлинные чувства. Истинное наслаждение.
Была ли то прихоть судьбы или та же судьба давала ему возможность начать жить заново? Он не знает.
Но за это стоило заплатить.
Для Johanna-Maria
Сталь Нуада. Имя как эхо в горах, что вызывает обвалы, как песня грозная ветра, что рушит стены жилищ, как стихий заклинанье, возникшее прежде стихий, как тонкий звон серебра.
С серебром, чистым и светлым, принца сравню ли? Благороден облик его, словно сияние лунное зимней порою. Стремителен в мыслях и действиях он, как горный поток, меж скал серебрящийся в солнечном свете, как змея, браслетом свившая тело свое на камнях. Легка его поступь, как танец на перевернутой чаше, но взгляд тяжелее серебряной гривны, уплаченной в возмещенье убийства. Во взгляде Нуады – ярость против людей, народ его унижающих и обокравших. В глазах его неукротимые ярость и гнев против всех, кто противится воле его и желанью мир вернуть к временам, когда не было рода людей на Земле. Скорей серебро потускнеет, чем утихнет ярость Нуады, скорей талисманы эльфийские силу утратят, скорее откажется вор от монет серебряных клада, чем принц отречется от цели своей. Копье Нуады из серебра, но с серебром не сравню я принца.
Золото ли возьму для примера? Горделив и прекрасен Нуада, как бог, посылающий с неба слепящие стрелы-лучи. Знанье его о силах таинственных мира бесценней сокровищ дракона. Как золото не подлежит порче и тлению, так не касаются слабость и страх копьеносного принца. Но слишком податливо золото, слишком мягко оно по сравнению с волей Нуады, твердой, как камень, и сиянье венца золотого меркнет в свете огня, в котором печаль торжествует, одержимость дружит с рассудком, и любовь прорастает сквозь тьму. Драгоценной короной Нуада себя увенчал как добычей военной, армию золотую ведет в бой он ведет, но не с золотом принца сравню.
Сравню я Нуаду со сталью. Чисто на вид серебро, но обманчивы блики его. Строгий блеск стали всегда неизменен. Красиво сияние золота, но жадность оно возбуждает и зависть. Сталь сама не завидует и зависть не множит, алчность неведома ей. Не требует сталь мягкого ложа, пряных вин и изысканных яств, ленивого сна и беспечных утех. Не дает сталь взамен обещаний обманчивых, льстивых не точит похвал, не расходует слов бесполезных и лживых.
Одно лишь сталь забирает, одно лишь ей нужно – жизнь. Одно лишь может отдать – себя самое.
Не таков ли Нуада?
Сталь Нуада. Имя как эхо в горах, что вызывает обвалы, как песня грозная ветра, что рушит стены жилищ, как стихий заклинанье, возникшее прежде стихий, как тонкий звон серебра.
С серебром, чистым и светлым, принца сравню ли? Благороден облик его, словно сияние лунное зимней порою. Стремителен в мыслях и действиях он, как горный поток, меж скал серебрящийся в солнечном свете, как змея, браслетом свившая тело свое на камнях. Легка его поступь, как танец на перевернутой чаше, но взгляд тяжелее серебряной гривны, уплаченной в возмещенье убийства. Во взгляде Нуады – ярость против людей, народ его унижающих и обокравших. В глазах его неукротимые ярость и гнев против всех, кто противится воле его и желанью мир вернуть к временам, когда не было рода людей на Земле. Скорей серебро потускнеет, чем утихнет ярость Нуады, скорей талисманы эльфийские силу утратят, скорее откажется вор от монет серебряных клада, чем принц отречется от цели своей. Копье Нуады из серебра, но с серебром не сравню я принца.
Золото ли возьму для примера? Горделив и прекрасен Нуада, как бог, посылающий с неба слепящие стрелы-лучи. Знанье его о силах таинственных мира бесценней сокровищ дракона. Как золото не подлежит порче и тлению, так не касаются слабость и страх копьеносного принца. Но слишком податливо золото, слишком мягко оно по сравнению с волей Нуады, твердой, как камень, и сиянье венца золотого меркнет в свете огня, в котором печаль торжествует, одержимость дружит с рассудком, и любовь прорастает сквозь тьму. Драгоценной короной Нуада себя увенчал как добычей военной, армию золотую ведет в бой он ведет, но не с золотом принца сравню.
Сравню я Нуаду со сталью. Чисто на вид серебро, но обманчивы блики его. Строгий блеск стали всегда неизменен. Красиво сияние золота, но жадность оно возбуждает и зависть. Сталь сама не завидует и зависть не множит, алчность неведома ей. Не требует сталь мягкого ложа, пряных вин и изысканных яств, ленивого сна и беспечных утех. Не дает сталь взамен обещаний обманчивых, льстивых не точит похвал, не расходует слов бесполезных и лживых.
Одно лишь сталь забирает, одно лишь ей нужно – жизнь. Одно лишь может отдать – себя самое.
Не таков ли Нуада?
Для Анастасия Гарде
Песня о доблести или Искусство принимать жизньБудь я менестрелем, сложила бы песню о великом воине. Он без боя победил самого опасного врага, держал в своих руках судьбы тех, кто решал судьбу Средиземья, а всем громким и славным титулам предпочел редчайший титул счастливого человека. Он воистину был достоин счастья и любви – последний Наместник Гондора, Князь Итилиена, младший сын Денетора II Фарамир.
Будь я менестрелем, поведала бы о том, что сохранять мужество вдали от полей сражений куда труднее, чем биться в самом жестоком бою, а высшая мудрость означает умение принимать то, что дает жизнь, не боясь испытаний и не отказываясь от радости.
Будь я менестрелем, пропела бы своим слушателям, что в венце Гондора сияют две драгоценности – лучшее из сокровищ Рохана, как назвал Арагорн прекрасную Йовин, и «алмаз Гондора» Фарамир (имя которого оканчивается нуменорским словом «мир» – «драгоценный камень»). Полагаю, королевская чета, Арагорн и Арвен, ничуть не обиделась бы на это, потому что, в отличие от многих читателей, знала истинную цену Фарамиру и его бесстрашной подруги.
Но я не менестрель, так что высокий стиль придется оставить и заговорить совсем негероическим языком (и что-то мне подсказывает, что Фарамиру бы это понравилось). А сказать я хочу о той немалой смысловой нагрузке, которую несет образ этого толкиеновского героя.
Сразу оговорюсь: речь пойдет о герое литературном. Экранный Фарамир весьма симпатичен, но для создания полноценного образа одной привлекательной внешности мало. Необходимо внутреннее наполнение, а его Фарамиру из джексоновской трилогии, на мой взгляд, не хватает. В кино это еще один персонаж с нераскрытым потенциалом. Причина проста: невозможно перенести на экран огромное полотно толкиеновской эпопеи, не нарушив тонкие, невидимые с первого взгляда, но важные до символизма связи между персонажами. «Властелин колец» Джексона – это, прежде всего, зрелище. «Властелин колец» Толкиена, прежде всего, философия. Но, если значение и предназначение центральных героев – Фродо, Сэма, Арагорна, Гэндальфа внятно читается на протяжении всей истории борьбы с Сауроном, то образ Фарамира поначалу озадачивает. Он представляется deus ex machina, специально созданной, чтобы «пристроить» Йовин. Нужно быть внимательным к повествованию в целом, чтобы уяснить, кто такой Фарамир.
У Толкиена не бывает «лишних» героев. Без любого из персонажей, включая второстепенных, сюжет лишится чего-то существенного.
Чего лишилось бы Средиземье, не будь в нем Фарамира?
Для начала вспомним, что мир Толкиена строго, даже жестко иерархичен. Все в нем, от полурослика до владыки валаров Манвэ, занимают не только определенное место, но и определенную ступень на лестнице мироздания, ведущей к престолу Илуватара. Иерархии Света противостоит такая же по-военному четкая иерархия Тьмы, однако, если в последней все держится на принуждении, таящем бунт (вспомним постоянную грызню орков между собой или убийство Сарумана Гримой), то первая основана на сознательном отношении к себе, судьбе и миру. Сознательное и мудрое отношение к происходящему отличает Фарамира.
Фарамир показан как человек выдающихся способностей. Гэндальф говорит о чистой крови нуменорцев в Фарамире, наделяющей прозорливостью и умением читать в сердцах. А один из Стражей Цитадели Берегонд так характеризует младшего сына Денетора: «Он храбрый, куда отважнее, чем думают многие. Просто теперь люди почему-то не верят, что вождь может одновременно и разбираться в свитках знания, и понимать в музыке как он, а при этом быть еще и отважным, решительным воином. Но Фарамир именно таков. Не столь безрассудный, как Боромир, но и не менее решительный». Тот же Берегонд потом скажет, что Фарамир умеет приказывать людям и животным.
Отважный, решительный, сведущий в науках и искусствах, прозорливый и мудрый, волевой настолько, что его слушаются даже бессловесные создания… Внешне и чертами характера Фарамир и впрямь истинный потомок нуменорцев. Недаром в день гибели Кольца он вспоминает Нуменор.
Многозначительное воспоминание. Далекие предки Фарамира погибли из-за безрассудства. Безрассудство ведет к гордыне, гордыня – к безумию. Безрассудная храбрость – бесполезная храбрость. В очерке «Ofermod», посвященном древнеанглийским поэмам «Битва при Мэлдоне» и «Беовульф», Толкиен рассматривает два типа мужества. Один, архаический, который сам Толкиен называет «рыцарской бравадой», обязывает стремиться к славе, не задумываясь о последствиях. Другой, подлинный, предполагает ответственность воина и, тем более военачальника, за своих подчиненных и тех людей, которых он призван защищать. Ответственность за судьбы людей – вот что, с точки зрения Толкиена, отличает истинно доблестных. Ответственность эта начинается с осознания своего места в мире.
Иерархия толкиеновского мира теократична. Она, как ряд уходящих в бесконечность зеркал, отражает нисхождение божественных эманаций – от Эру-Илуватара к валарам, от валаров к эльфам и далее. Фарамир в этой системе является «человеческим» аналогом Арагорна. Вспомним момент, когда Пиппин впервые видит младшего сына Денетора: «…вглядевшись, хоббит вздрогнул – ему показалось, что перед ним Арагорн. То же величие, отблеск древней и мудрой расы, но не столь явный и высокий, озарял это лицо».
Не столь явный – потому что Фарамир, образно говоря, «более человек», чем будущий король Гондора, который по своим способностям и воспитанию стоит ближе к эльфам. Оба они символически воспроизводят в изменившимся мире Третьей Эпохи детей Эарендила. Арагорна хочется сравнить с Элрондом (недаром он связан с ним духовными, а впоследствии и родственными узами), Фарамир же – новый Элрос, бывший первым нуменорским королем (опять же, недаром его постоянно сопровождают ассоциации с Нуменором). В «Сильмариллионе» говорится, что детям Эарендила дано было выбрать свою судьбу. Элронд предпочел судьбу эльфов, а Элрос – людей. Можно сказать, что Элронд при этом стал полноценным эльфом, а Элрос остался полноценным человеком. Так и Фарамир остается полноценным человеком, не ревнуя, в отличие от отца, к новоявленному королю Гондора. Ревность и зависть – признаки слабости, Фарамир слишком силен для того, чтобы их испытывать.
По духу Фарамир – брат Арагорна, а не Боромира. Это хорошо показывает его отношение к Кольцу. Узнав, что Фродо несет Кольцо, Фарамир говорит полурослику: «Ты можешь не бояться. Я не возьму эту вещь, я не нагнусь за ней, даже если она будет лежать на дороге. Если бы Минас Тирит рушился, и я один мог его спасти, я остерегся бы применять оружие Черного Властелина ради славы. Такой славы мне не нужно, знай это, Фродо, сын Дрого».
Как и Арагорн, тоже отказавшийся на совете у Элронда взять Кольцо, Фарамир понимает, куда может завести погоня за славой, иллюзия, порожденная Тьмой.
Прав ли он? Ответ на это дает его отец, Наместник Гондора Денетор II. Если Фарамир – аналог Арагорна, то Денетор – такой же аналог Гэндальфа в мире людей.
«Денетор куда больше походил на великого мага, чем Гэндальф. Правитель казался величественнее, могущественнее и старше». Таким видит Наместника все тот же Пиппин. Но внутренним чутьем полурослик угадывает, что величие Денетора обманчиво. Он именно кажется, хотя некогда на самом деле был мудр и могуществен почти как пришедшие с Запада Истари. Но однажды Денетор переоценил свои возможности. Он заглянул в Палантир и сделал первый шаг к безумию. По мысли Толкиена безрассудство простого смертного может обернуться даже удачей – так Пиппин, тоже заглянувший в Палантир, сам ввел в заблуждение Саурона. Но правитель не имеет права на безрассудство, ибо, говоря словами Виглафа из «Беовульфа», в этом случае один человек несет скорбь (и, добавим, гибель) для многих.
Отношение к безрассудству хорошо показывают слова Фарамира, сказанные Йовин в Палатах Врачевания: «Гибель в битве - удел воина, не зависящий от его желания. Смерть подстерегает его везде и, сдается мне, наш долг - встретить ее достойно, а пока - подчиняться Целителям и терпеливо копить силы».
В отличие от своего отца, Фарамир – идеальный правитель. Не император, подобно Арагорну, символизирующий собой божественное присутствие в мире, а правитель в духе рыцарей Круглого Стола, которые были одновременно и рыцарями, и королями. Он не пытается переделать жизнь по своему усмотрению. Он принимает то, что жизнь несет с собой. В примечаниях к «Властелину колец» указывается, что Фарамир умеет читать в сердцах, и прочитанное вызывает в нем жалость, а не презрение. Холодное, а под конец и враждебное отношение отца не вызывает у него злобы: Фарамир понимает, что Денетору действительно тяжело, мало кто способен, не сломавшись, перенести великие утраты и разочарования. Встреча с Хранителем Кольца не рождает в нем таких тяжких искушений, через которые проходил Боромир. Младший брат, в соответствии с законами сказки, оказывается мудрее старшего. Он принимает тот факт, что Кольцо поручено Фродо, и никто другой не сможет сыграть за полурослика его роль. Он отпускает Фродо, хотя знает, что отец не одобрит сделанного.
В соответствии с теми же законами сказки, он и удачливее старшего. Если Боромиру суждено встретить гибель, то Фарамиру – любовь. Может показаться парадоксальным, но именно встреча с Йовин, а не с Фродо, несущим Кольцо, оказывается по настоящему судьбоносной в истории Фарамира.
Нетрудно заметить, что судьбы Фарамира и Йовин почти зеркально перекликаются (опять мотив зеркального отражения в толкиеновском мире). Оба наделены высокими достоинствами, оба – превосходные воины. Но оба – младшие. И, как Йовин обречена ухаживать за околдованным Теоденом, пока ее брат сражается, так и Фарамир остается возле отца, а на совет Элронда отправляется его старший брат. Фарамир и Йовин, каждый в свой черед, решают судьбу Средиземья, один – отпустив Фродо нести дальше Кольцо, другая – сразив Короля назгулов. Оба получают смертельные ранения. Обоих возвращает к жизни Арагорн. И оба находят счастье во встрече среди мрака и неизвестности.
Именно в этой встрече неожиданно раскрывается главное назначение Фарамира – принимать жизнь. Арагорн боролся за право любить Арвен. Фарамиру встреча с Йовин посылается без всякой борьбы. Но принять то, что дарит жизнь – великое искусство. Фарамир доказал, что он им владеет. Пережитое могло его сломить, опустошить, озлобить. Он мог, подобно Денетору, возненавидеть вернувшегося Короля. Мог, подобно Йовин, затосковать по славе и сражениям, достойным его воинских талантов. А он не только не тоскует, не ревнует и не злобится, он с увлечением художника отдается новому чувству:
«Послушайте меня, Йовин из Рохана. В лугах Гондора немало прекрасных цветов, в селениях Гондора немало прекрасных девушек, но мне еще не доводилось встречать цветок или девушку столь прекрасную и столь печальную, как вы. Может быть, светлому миру осталось жить всего несколько дней, но я надеюсь бестрепетно встретить приход Тьмы, а если при этом в последний солнечный день смогу видеть вас, то встречу любые беды с легким сердцем. Мы с вами далеко уходили под крылья Тьмы, и вернула нас из царства теней одна и та же рука».
Принимать жизнь – по мысли Толкиена, высшая мудрость, доступная миру земному. Любимые толкиеновские герои проходят через смерть или ее символическое подобие: Гэндальф возвращается из бездны преисподней, Арагорн идет дорогами Мертвых, Фродо и Сэм почти погибают на Ородруине, Йовин, Фарамир и Мерри находятся на пороге смерти, когда их возвращает к жизни Арагорн. И все они, так или иначе вернувшись в мир живых, сохраняют вкус к обычной жизни, с ее радостями и заботами. Казалось бы, Фарамиру сделать это неимоверно трудно, ведь он лишился отца, брата, власти, подобной власти короля. А он делает это с легкостью Сэма, ибо жить – его истинное и великое предназначение.
«– Значит, мне оставить народ мой ради знатного гондорца? - В глазах Йовин промелькнуло прежнее гордое выражение. - А о тебе станут говорить: «Вот, бывший Правитель укротил строптивую степную воительницу вместо того, чтобы выбрать среди дочерей Гондора»?
– Пусть говорят, что хотят, - беспечно ответил Фарамир. Он обнял девушку и поцеловал, нимало не заботясь о том, что стоят они на городской стене, на глазах всего Города. Действительно, многие видели их и дивились свету их лиц, когда они спускались рука об руку со стены».
Обратим внимание, что именно Фарамиру Арагорн поручает Итилиен. В этих землях царит запустение, и только щедрый душой человек способен возродить их. Получив Итилиен, Фарамир уподобляется демиургу: ему предстоит работа, которая на земном уровне воспроизводит творчество валаров, придавших Арде зримую форму. Так же и Йовин уподобляется Йаванне, супруге валара Ауле, воскликнув: «Отныне я стану целительницей и буду любить все, что растет и плодоносит». Отблеск божественного сияния проходит через все ступени теократической лестницы, чтобы коснуться Фарамира и Йовин, придать их союзу божественное назначение и наполнить простым человеческим счастьем. Такова награда за мудрую доблесть.
Песня о доблести или Искусство принимать жизньБудь я менестрелем, сложила бы песню о великом воине. Он без боя победил самого опасного врага, держал в своих руках судьбы тех, кто решал судьбу Средиземья, а всем громким и славным титулам предпочел редчайший титул счастливого человека. Он воистину был достоин счастья и любви – последний Наместник Гондора, Князь Итилиена, младший сын Денетора II Фарамир.
Будь я менестрелем, поведала бы о том, что сохранять мужество вдали от полей сражений куда труднее, чем биться в самом жестоком бою, а высшая мудрость означает умение принимать то, что дает жизнь, не боясь испытаний и не отказываясь от радости.
Будь я менестрелем, пропела бы своим слушателям, что в венце Гондора сияют две драгоценности – лучшее из сокровищ Рохана, как назвал Арагорн прекрасную Йовин, и «алмаз Гондора» Фарамир (имя которого оканчивается нуменорским словом «мир» – «драгоценный камень»). Полагаю, королевская чета, Арагорн и Арвен, ничуть не обиделась бы на это, потому что, в отличие от многих читателей, знала истинную цену Фарамиру и его бесстрашной подруги.
Но я не менестрель, так что высокий стиль придется оставить и заговорить совсем негероическим языком (и что-то мне подсказывает, что Фарамиру бы это понравилось). А сказать я хочу о той немалой смысловой нагрузке, которую несет образ этого толкиеновского героя.
Сразу оговорюсь: речь пойдет о герое литературном. Экранный Фарамир весьма симпатичен, но для создания полноценного образа одной привлекательной внешности мало. Необходимо внутреннее наполнение, а его Фарамиру из джексоновской трилогии, на мой взгляд, не хватает. В кино это еще один персонаж с нераскрытым потенциалом. Причина проста: невозможно перенести на экран огромное полотно толкиеновской эпопеи, не нарушив тонкие, невидимые с первого взгляда, но важные до символизма связи между персонажами. «Властелин колец» Джексона – это, прежде всего, зрелище. «Властелин колец» Толкиена, прежде всего, философия. Но, если значение и предназначение центральных героев – Фродо, Сэма, Арагорна, Гэндальфа внятно читается на протяжении всей истории борьбы с Сауроном, то образ Фарамира поначалу озадачивает. Он представляется deus ex machina, специально созданной, чтобы «пристроить» Йовин. Нужно быть внимательным к повествованию в целом, чтобы уяснить, кто такой Фарамир.
У Толкиена не бывает «лишних» героев. Без любого из персонажей, включая второстепенных, сюжет лишится чего-то существенного.
Чего лишилось бы Средиземье, не будь в нем Фарамира?
Для начала вспомним, что мир Толкиена строго, даже жестко иерархичен. Все в нем, от полурослика до владыки валаров Манвэ, занимают не только определенное место, но и определенную ступень на лестнице мироздания, ведущей к престолу Илуватара. Иерархии Света противостоит такая же по-военному четкая иерархия Тьмы, однако, если в последней все держится на принуждении, таящем бунт (вспомним постоянную грызню орков между собой или убийство Сарумана Гримой), то первая основана на сознательном отношении к себе, судьбе и миру. Сознательное и мудрое отношение к происходящему отличает Фарамира.
Фарамир показан как человек выдающихся способностей. Гэндальф говорит о чистой крови нуменорцев в Фарамире, наделяющей прозорливостью и умением читать в сердцах. А один из Стражей Цитадели Берегонд так характеризует младшего сына Денетора: «Он храбрый, куда отважнее, чем думают многие. Просто теперь люди почему-то не верят, что вождь может одновременно и разбираться в свитках знания, и понимать в музыке как он, а при этом быть еще и отважным, решительным воином. Но Фарамир именно таков. Не столь безрассудный, как Боромир, но и не менее решительный». Тот же Берегонд потом скажет, что Фарамир умеет приказывать людям и животным.
Отважный, решительный, сведущий в науках и искусствах, прозорливый и мудрый, волевой настолько, что его слушаются даже бессловесные создания… Внешне и чертами характера Фарамир и впрямь истинный потомок нуменорцев. Недаром в день гибели Кольца он вспоминает Нуменор.
Многозначительное воспоминание. Далекие предки Фарамира погибли из-за безрассудства. Безрассудство ведет к гордыне, гордыня – к безумию. Безрассудная храбрость – бесполезная храбрость. В очерке «Ofermod», посвященном древнеанглийским поэмам «Битва при Мэлдоне» и «Беовульф», Толкиен рассматривает два типа мужества. Один, архаический, который сам Толкиен называет «рыцарской бравадой», обязывает стремиться к славе, не задумываясь о последствиях. Другой, подлинный, предполагает ответственность воина и, тем более военачальника, за своих подчиненных и тех людей, которых он призван защищать. Ответственность за судьбы людей – вот что, с точки зрения Толкиена, отличает истинно доблестных. Ответственность эта начинается с осознания своего места в мире.
Иерархия толкиеновского мира теократична. Она, как ряд уходящих в бесконечность зеркал, отражает нисхождение божественных эманаций – от Эру-Илуватара к валарам, от валаров к эльфам и далее. Фарамир в этой системе является «человеческим» аналогом Арагорна. Вспомним момент, когда Пиппин впервые видит младшего сына Денетора: «…вглядевшись, хоббит вздрогнул – ему показалось, что перед ним Арагорн. То же величие, отблеск древней и мудрой расы, но не столь явный и высокий, озарял это лицо».
Не столь явный – потому что Фарамир, образно говоря, «более человек», чем будущий король Гондора, который по своим способностям и воспитанию стоит ближе к эльфам. Оба они символически воспроизводят в изменившимся мире Третьей Эпохи детей Эарендила. Арагорна хочется сравнить с Элрондом (недаром он связан с ним духовными, а впоследствии и родственными узами), Фарамир же – новый Элрос, бывший первым нуменорским королем (опять же, недаром его постоянно сопровождают ассоциации с Нуменором). В «Сильмариллионе» говорится, что детям Эарендила дано было выбрать свою судьбу. Элронд предпочел судьбу эльфов, а Элрос – людей. Можно сказать, что Элронд при этом стал полноценным эльфом, а Элрос остался полноценным человеком. Так и Фарамир остается полноценным человеком, не ревнуя, в отличие от отца, к новоявленному королю Гондора. Ревность и зависть – признаки слабости, Фарамир слишком силен для того, чтобы их испытывать.
По духу Фарамир – брат Арагорна, а не Боромира. Это хорошо показывает его отношение к Кольцу. Узнав, что Фродо несет Кольцо, Фарамир говорит полурослику: «Ты можешь не бояться. Я не возьму эту вещь, я не нагнусь за ней, даже если она будет лежать на дороге. Если бы Минас Тирит рушился, и я один мог его спасти, я остерегся бы применять оружие Черного Властелина ради славы. Такой славы мне не нужно, знай это, Фродо, сын Дрого».
Как и Арагорн, тоже отказавшийся на совете у Элронда взять Кольцо, Фарамир понимает, куда может завести погоня за славой, иллюзия, порожденная Тьмой.
Прав ли он? Ответ на это дает его отец, Наместник Гондора Денетор II. Если Фарамир – аналог Арагорна, то Денетор – такой же аналог Гэндальфа в мире людей.
«Денетор куда больше походил на великого мага, чем Гэндальф. Правитель казался величественнее, могущественнее и старше». Таким видит Наместника все тот же Пиппин. Но внутренним чутьем полурослик угадывает, что величие Денетора обманчиво. Он именно кажется, хотя некогда на самом деле был мудр и могуществен почти как пришедшие с Запада Истари. Но однажды Денетор переоценил свои возможности. Он заглянул в Палантир и сделал первый шаг к безумию. По мысли Толкиена безрассудство простого смертного может обернуться даже удачей – так Пиппин, тоже заглянувший в Палантир, сам ввел в заблуждение Саурона. Но правитель не имеет права на безрассудство, ибо, говоря словами Виглафа из «Беовульфа», в этом случае один человек несет скорбь (и, добавим, гибель) для многих.
Отношение к безрассудству хорошо показывают слова Фарамира, сказанные Йовин в Палатах Врачевания: «Гибель в битве - удел воина, не зависящий от его желания. Смерть подстерегает его везде и, сдается мне, наш долг - встретить ее достойно, а пока - подчиняться Целителям и терпеливо копить силы».
В отличие от своего отца, Фарамир – идеальный правитель. Не император, подобно Арагорну, символизирующий собой божественное присутствие в мире, а правитель в духе рыцарей Круглого Стола, которые были одновременно и рыцарями, и королями. Он не пытается переделать жизнь по своему усмотрению. Он принимает то, что жизнь несет с собой. В примечаниях к «Властелину колец» указывается, что Фарамир умеет читать в сердцах, и прочитанное вызывает в нем жалость, а не презрение. Холодное, а под конец и враждебное отношение отца не вызывает у него злобы: Фарамир понимает, что Денетору действительно тяжело, мало кто способен, не сломавшись, перенести великие утраты и разочарования. Встреча с Хранителем Кольца не рождает в нем таких тяжких искушений, через которые проходил Боромир. Младший брат, в соответствии с законами сказки, оказывается мудрее старшего. Он принимает тот факт, что Кольцо поручено Фродо, и никто другой не сможет сыграть за полурослика его роль. Он отпускает Фродо, хотя знает, что отец не одобрит сделанного.
В соответствии с теми же законами сказки, он и удачливее старшего. Если Боромиру суждено встретить гибель, то Фарамиру – любовь. Может показаться парадоксальным, но именно встреча с Йовин, а не с Фродо, несущим Кольцо, оказывается по настоящему судьбоносной в истории Фарамира.
Нетрудно заметить, что судьбы Фарамира и Йовин почти зеркально перекликаются (опять мотив зеркального отражения в толкиеновском мире). Оба наделены высокими достоинствами, оба – превосходные воины. Но оба – младшие. И, как Йовин обречена ухаживать за околдованным Теоденом, пока ее брат сражается, так и Фарамир остается возле отца, а на совет Элронда отправляется его старший брат. Фарамир и Йовин, каждый в свой черед, решают судьбу Средиземья, один – отпустив Фродо нести дальше Кольцо, другая – сразив Короля назгулов. Оба получают смертельные ранения. Обоих возвращает к жизни Арагорн. И оба находят счастье во встрече среди мрака и неизвестности.
Именно в этой встрече неожиданно раскрывается главное назначение Фарамира – принимать жизнь. Арагорн боролся за право любить Арвен. Фарамиру встреча с Йовин посылается без всякой борьбы. Но принять то, что дарит жизнь – великое искусство. Фарамир доказал, что он им владеет. Пережитое могло его сломить, опустошить, озлобить. Он мог, подобно Денетору, возненавидеть вернувшегося Короля. Мог, подобно Йовин, затосковать по славе и сражениям, достойным его воинских талантов. А он не только не тоскует, не ревнует и не злобится, он с увлечением художника отдается новому чувству:
«Послушайте меня, Йовин из Рохана. В лугах Гондора немало прекрасных цветов, в селениях Гондора немало прекрасных девушек, но мне еще не доводилось встречать цветок или девушку столь прекрасную и столь печальную, как вы. Может быть, светлому миру осталось жить всего несколько дней, но я надеюсь бестрепетно встретить приход Тьмы, а если при этом в последний солнечный день смогу видеть вас, то встречу любые беды с легким сердцем. Мы с вами далеко уходили под крылья Тьмы, и вернула нас из царства теней одна и та же рука».
Принимать жизнь – по мысли Толкиена, высшая мудрость, доступная миру земному. Любимые толкиеновские герои проходят через смерть или ее символическое подобие: Гэндальф возвращается из бездны преисподней, Арагорн идет дорогами Мертвых, Фродо и Сэм почти погибают на Ородруине, Йовин, Фарамир и Мерри находятся на пороге смерти, когда их возвращает к жизни Арагорн. И все они, так или иначе вернувшись в мир живых, сохраняют вкус к обычной жизни, с ее радостями и заботами. Казалось бы, Фарамиру сделать это неимоверно трудно, ведь он лишился отца, брата, власти, подобной власти короля. А он делает это с легкостью Сэма, ибо жить – его истинное и великое предназначение.
«– Значит, мне оставить народ мой ради знатного гондорца? - В глазах Йовин промелькнуло прежнее гордое выражение. - А о тебе станут говорить: «Вот, бывший Правитель укротил строптивую степную воительницу вместо того, чтобы выбрать среди дочерей Гондора»?
– Пусть говорят, что хотят, - беспечно ответил Фарамир. Он обнял девушку и поцеловал, нимало не заботясь о том, что стоят они на городской стене, на глазах всего Города. Действительно, многие видели их и дивились свету их лиц, когда они спускались рука об руку со стены».
Обратим внимание, что именно Фарамиру Арагорн поручает Итилиен. В этих землях царит запустение, и только щедрый душой человек способен возродить их. Получив Итилиен, Фарамир уподобляется демиургу: ему предстоит работа, которая на земном уровне воспроизводит творчество валаров, придавших Арде зримую форму. Так же и Йовин уподобляется Йаванне, супруге валара Ауле, воскликнув: «Отныне я стану целительницей и буду любить все, что растет и плодоносит». Отблеск божественного сияния проходит через все ступени теократической лестницы, чтобы коснуться Фарамира и Йовин, придать их союзу божественное назначение и наполнить простым человеческим счастьем. Такова награда за мудрую доблесть.
@темы: "сам себе праздник", "рассказцы"
-
-
19.11.2016 в 15:59Башню в подарок
-
-
20.11.2016 в 14:35Почему-то я не сомневаюсь, что отдельно взятый турс мог бы и колодец наизнанку вывернуть. С него станется.
Замечательный Локи. Пришёл, поработал челюстями, языком проколол реальность и здравый смысл, и ушёл, не став задерживаться.
-
-
20.11.2016 в 15:04отдельно взятый турс мог бы и колодец наизнанку вывернуть
Я тоже не сомневаюсь
языком проколол реальность и здравый смысл,
Там, где тролли, здравого смысла быть не может. Проверено практикой
-
-
22.11.2016 в 11:18-
-
22.11.2016 в 14:13-
-
25.11.2016 в 07:56Добро пожаловать в тридевятое царство
-
-
25.11.2016 в 10:04Раз пропала – значит, в пропасти искать надо. А болото чем не пропасть?
Не зря его Кощей выбрал. Логика то на месте. Уникальная логика. Сказочная.
«Анон, ты чо? – удивился нос. – Не знаешь, чего хейтеры хотят? Укаваиться от всеобщего армагеддона и персональной лютой смерти нелюбимого персонажа!»
Это нормально, что скатился под диван, а челюсть моя до ядра земли долетела? На и глаза на лбу решили прописаться! Слушай... ну вообще же прелесть!
а сидит перед ним на брачной постели Кащей Бессмертный, пилочкой ногти шлифует.
Даже в таком виде он куда больше на Марью Моревну похож, чем сама Марья.
Спасибо за сказочку и за идеальный финал. Все живы, а кто-то ещё и счастлив. А у младшенького ещё и полезная для хозяйства жена. И поесть найдёт, и совет умный даст (даже против воли).
Да и вообще приятно было посмотреть на переделанную сказку.
-
-
05.12.2016 в 15:01Добро пожаловать в Аллердейл!
-
-
17.12.2016 в 12:22Серебро, золото - далее по списку
Извини, что долго тянула) Получилось снова в духе "Серебристой песни", стойкая ассоциация Нуады именно с этим ритмом
(ага, слишком много ирландских танцев смотрела в свое время)))
читать дальше
-
-
17.12.2016 в 19:22кстати, или ноосфера такая ноосфера, или оно действительно на поверхности лежит: johanna-maria.diary.ru/p78335977.htm
-
-
18.12.2016 в 07:43утаскиваю к себе, если не против
Тщеславный аффтар только "за"!
-
-
19.01.2017 в 15:02Не прошло и года
-
-
19.01.2017 в 15:22Спасибо большое за этот рассказ
-
-
20.01.2017 в 08:08читать дальше
Спасибо за отзыв
-
-
24.01.2017 в 16:11Кстати, то, что это не какой-то второстепенный персонаж, говорит и количество заявок на эту Зимнюю, и на предыдущие, и целые дискуссии на этот счет!
-
-
25.01.2017 в 08:01Конечно, уносите, это же ваша заявка
то, что это не какой-то второстепенный персонаж, говорит и количество заявок на эту Зимнюю, и на предыдущие, и целые дискуссии на этот счет!
Здорово) А о чем дискутируют?
-
-
25.01.2017 в 15:19Вот здесь дискутируют о царствовании Арагорна, и развитии событий после книги.
-
-
26.01.2017 в 07:42Спасибо за ссылку)
-
-
26.01.2017 в 07:45Спасибо за ссылку)
-
-
26.01.2017 в 14:59-
-
27.01.2017 в 07:47Приятно, что я не одинока в своем мнении насчет Фарамира