Над городом плывут сумерки, спокойные, теплые, ласково-мечтательные. Если смотреть на облака, подсвеченные розовым, можно поверить, что ты на берегу южного моря.
Октябрьский вечер сгущается, словно шашлычный дым, такой же плотный – плотский – дразнящий, обещая простые и понятные удовольствия. Морской бриз уступает место влажной городской зябкости. Люди на улицах ускоряют шаг, пробегают магазины как спринтер стометровку. «Пакет нужен? Скидочная карта есть?» Пакет не нужен, карта летит в руки кассира как арбалет от Гретель к Ганзелю. Быстрей домой, к ужину, семье, играм с детьми, смеху, что слышен из-за каждой стены, к плотному, плотскому, аристофановскому, раблезианскому осеннему счастью. Если сентябрь напоен суфийской невесомостью, нисходя из сферы небесного, то октябрь – это круг земной, сытной, добродушной жизни, не идущей дальше домашних забот. В этом домовитом добродушии, по закону отражения миров, есть что-то сказочное, ирреальное. По дымчатому небу летят грачи, так похожие на птиц Эдгара По, и в их голосах слышится гипнотическое «текели-ли». Темные стены домов кажутся межевыми камнями волшебных перекрестков. Соседка, кормящая котов, похожа на Фрейю: сейчас покормит, запряжет в повозку и умчится в Асгард. Из нарочито желтой, почти бутафорской листы выглядывают три маленьких круглых плода. То ли последняя айва, то ли яблоки Гесперид, то ли персики бессмертия с горы Пэнлай. Чей-то силуэт мелькает на дорожке между домами, и ты совсем не удивишься, если в руках у него окажется пионовый фонарь. Осенью границы размыты дождями и сумеречным иллюзорным светом, так что, легко ошибиться, приняв отражение за подлинник, и наоборот.