Если увлечься классической индийской поэзией мне по карме было положено, то поэтов Китая, как и китайскую культуру в целом, открыла мама. В дошкольном детстве я надолго "зависала" перед двумя маленькими панно из черного дерева и перламутра с красавицами в струящихся шелках и облачных прическах, изощренно изогнутыми деревьями и павильонами, чьи крыши походили на птичьи крылья. Эти панно мама купила вскоре после моего рождения. Потом я училась отличать манеру художников эпохи Тан от сунских живописцев по "Всеобщей истории искусств" из нашей домашней библиотеки, а мама рассказывала о феномене Ци Бай-ши, где всё - традиция, но с первого взгляда понятно, что это не только не Тан или Сун, но даже не Мин, это уже - совсем новое время.
А потом я добралась до "китайского раздела" нашей библиотеки, собранного - да, вы не ошиблись - мамой. И - снова влюбилась. С выписыванием имени на запотевшем стекле, рассеянными мыслями на уроках и уверенностью, что лучше никого на свете нет. Точнее - нет никого более великого в китайской поэзии. Любовь мою звали Ли Бо.
А еще потом я узнала, что самый великий в китайской поэзии, на самом деле, - Тао Юань-мин. Представляете мое негодование? Нет! Нет и нет! Только Ли Бо!..
Не помню, сколько мне понадобилось времени, чтобы принять факты, ничего не потеряв при этом в своем восхищении "небожителем". И начать читать Тао. И понять, почему даже Ли Бо, при всей своей самоуверенности, почтительно склонялся перед наследием чудаковатого отшельника.
читать дальшеТао Юань-мин, чья жизнь приходится на 365-427 годы (вдумайтесь - это IV-V века), задал направление китайской поэзии вплоть до XX века. Он освободил поэтический язык от придворной пышности, нарочитой сложности, формальной "учености", определив основное правило для поэтов последующих эпох: чистота, прозрачность, естественность, покой. Ничего чрезмерного. Никаких восклицательных знаков. Чувство (даже если это чувство печали, тоски, утраты) должно быть прозрачным, как вода в горной реке, рассказ о нем - сдержанным и спокойным, как та же река в тихий день на равнине. Недаром посмертное имя, которое получил Тао Юань-мин, - Цзин-цзе, что означает "спокойный и чистый". Предельная прозрачность, "безвосклицательность" китайской поэзии станет впоследствии тем еще квестом для переводчиков: все другие языки (кроме испытавших влияние китайского) оказываются слишком экспрессивно окрашены по сравнению с литературным языком Поднебесной.
Человек, определивший целую эру в истории поэзии, прожил при этом небогатую событиями жизнь. Наследник знатной, хотя и обедневшей семьи, Тао Цянь (другое имя Тао Юань-мина) начинал свой путь вполне традиционно для средневекового китайского поэта - с чиновничьей службы. Столь же традиционно он оказался неугодным начальству, вынужден был подать в отставку и удалился с семьей в деревенскую глушь, где с переменным успехом возделывал маленькое поле, приносившее ему больше хлопот, чем дохода. Неудачно посаженные туты, удачно собранные тыквы, единственная курица во дворе старого дома, прогулки с детьми и племянниками в горном лесу, разговоры с соседом - Тао практически выводит за пределы поэзии красавиц, чей лик яшмы чище, а также отважных воителей, мудрых государей и деяния предков, воспеваемые до него. Им остаются лишь легкие штрихи, беглые упоминания, отдельные зарисовки. Кажется, все помыслы Тао занимает повседневность. Но это - повседневность особого рода. Двор и дом, курица и бобы, молодое вино и разговор с соседом - отражения великого потока бытия, всеохватного Пути, о котором говорят даосы. Читая Тао, остро понимаешь, что поэзия - не рифма или ритм, не более или менее удачно подобранные слова и не эмоции, пусть даже самые искренние. Поэзия - образ над-повседневности (если хотите, образ Бога), увиденный через повседнвное, знакомое, привычное. Приметы быта Тао объединяет в Абсолют, делая это без назидательности, прямых аналогий и философских отступлений. Так автор "Персикового источника" заложил другую великую традицию. Со времен Тао вечность, увиденная через неприметные, обыденные дела и вещи, становится излюбленной темой китайской поэзии, недосягаемым образцом для бесконечного подражания. Пожалуй, только Ли Бо сможет найти другой путь и выбрать другой ракурс для взгляда на вечность, но на то он и небожитель. И это уже совсем другая история.
С самой юности чужды мне созвучия шумного мира,
От рожденья люблю я этих гор и холмов простоту.
Я попал по ошибке в пылью жизни покрытые сети,
В суету их мирскую,- мне исполнилось тридцать тогда.
Даже птица в неволе затоскует по старому лесу,
Даже рыба в запруде не забудет родного ручья.
Целину распахал я на далекой окраине южной,
Верный страсти немудрой, воротился к садам и полям.
Вся усадьба составит десять му или больше немногим,
Дом, соломою крытый, восемь-девять покоев вместит.
Ива с вязом в соседстве тень за домом на крышу бросают,
Слива с персиком рядом вход в мой дом закрывают листвой.
Где-то в далях туманных утопают людские селенья,
Темной мягкой завесой расстилается дым деревень.
Громко лает собака в глубине переулка глухого,
И петух распевает среди веток, на тут взгромоздясь.
Во дворе, как и в доме, ни пылинки от внешнего мира,
Пустота моих комнат бережет тишину и покой.
Как я долго, однако, прожил узником в запертой клетке
И теперь лишь обратно к первозданной свободе пришел.
***
Вот бобы посадил я на участке под Южной горою,
Буйно травы пробились, робко тянутся всходы бобов.
Утром я поднимаюсь - сорняки из земли вырываю,
К ночи выглянет месяц - и с мотыгой спешу я домой.
Так узка здесь дорога, так высоки здесь травы густые,
Что вечерние росы заливают одежду мою.
Пусть промокнет одежда, это тоже не стоит печали:
Я хочу одного лишь - от желаний своих не уйти.
***
Никого. И в печали я иду, опираясь на палку,
Возвращаюсь неровной, затерявшейся в чаще тропой.
А в ущелье, у речки с неглубокой прозрачной водою,
Хорошо опуститься и усталые ноги помыть...
Процедил осторожно молодое вино, что поспело,
Есть и курица в доме - и соседа я в гости зову.
Вечер. Спряталось солнце, и сгущается в комнате сумрак.
В очаге моем хворост запылал,- нам свеча не нужна.
Так и радость приходит. Я горюю, что ночь не продлить мне:
Вот опять с новым утром появилась на небе заря.
***
Я поставил свой дом в самой гуще людских жилищ,
Но минует его стук повозок и топот коней.
Вы хотите узнать, отчего это может быть?
Вдаль умчишься душой, и земля отойдет сама.
Хризантему сорвал под восточной оградой в саду,
И мой взор в вышине встретил склоны Южной горы.
Очертанья горы так прекрасны в закатный час,
Когда птицы над ней чередою летят домой!
В этом всем для меня заключен настоящий смысл.
Я хочу рассказать, и уже я забыл слова...
(Перевод Л.Эйдлина)