Сны, как и зеркала, всегда волновали человеческое воображение. Их полагают то отражением потустороннего, то путями, которыми оно попадает в наш мир. Сны – метафора, и они же – другое обозначение жизни. Если Гамлета волнует, «какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят», то Сехизмундо (с которым датскому принцу было бы о чем поговорить) утверждается в выводе, что «жизнь есть сон». Поздний индуизм создал в «Матсья-пуране» пленительный и тревожный образ спящего бога. Вечный Нараяна видит во сне вселенную, всех её обитателей и всё, что с ними происходит. Его сон и есть история мира. Мудрец Маркандея, в свою очередь, видит Нараяну и, очнувшись от видения, не может решить, он ли снится богу или бог снился ему.
читать дальшеВопрос «кто кому снится», извечно занимающий человечество, известен нам по каллиграфически изысканной зарисовке из «Чжуан-цзы».
«Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой — счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она — Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я — Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он — бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она — Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!»
Сон – форма превращения и потому, прежде всего, подобен смерти, которая тоже всего лишь форма превращения. «Превращение вещей», переход одного в другое уподобляет любого спящего Нараяне, позволяя не только быть абсолютно всем, но и создавать абсолютно всё. Люди, боги, демоны, реальные и фантастические живые существа будут играть те роли, которые я определяю им в своей иллюзорной драме. Но, если любой спяший есть Нараяна, то я могу с таким же успехом оказаться частью его сна, играя роль, которую он определит мне. Возможно, именно в этом причина истинной драмы, если не трагедии мира – миллиарды снов, перетекая друг в друга, ломают наши планы, рушат надежды, рождают хаос, и мы задыхаемся и кричим, не умея проснуться. Мы графоманы сна, что составляет главную проблему мироздания.
Впрочем, это же перетекание снов из одного в другой дает жизнь культуре, более того, наделяет культуру свойствами вечности – воплощением, воскресением и вознесением над хаотичным потоком привидевшихся нам событий. Троя и Лабиринт, развоплотившиеся во времени до тени на лепестках летейских асфоделей, возвращаются в реальность нашего восприятия благодаря грезам целых поколений искателей. Венеру Милосскую извлекают из земли, картину Леонардо обнаруживают на чердаке потому, что человечество веками грезит о гармонии. Художественные идеи оказываются иррационально взаимосвязаны, как в борхесовском рассказе «Сон Колриджа». Не есть ли сон Нараяны тот самый архетип, о котором повествует «Сон Колриджа». И не являются ли тогда литературные сюжеты тем же самым спящим богом, в грезе которого мы тоже проживаем некую отдельную жизнь. Я не хотела бы оказаться борхесовским «Мертвым» или, хуже того, его же Балтасаром Эспиносой из «Евангелия от Марка». Но побыть борхесовским Шекспиром мне бы хотелось.