Иные произведения искусства — как межевые знаки времени. Мавзолей Галлы Плацидии — еще античность, уже раннее средневековье. Гентский алтарь — то ли заря Возрождения, то ли зенит готики. Или вот — "Роскошный часослов герцога Беррийского", творение несчетного числа (одни исследователи говорят о тринадцати, другие — о двадцати семи) художников, из которых на слуху и в памяти поколений остались три брата Лимбург.
читать дальшеЧасослов весь — о времени. О часах церковной службы, по которым отмерялись день и ночь; о сезонах в природе и деятельности человека, цикличность которых, по убеждениям средневековья, подтверждает (и до некоторой степени отражает) до- и сверх-человеческий смысл круга праздничных и ежедневных богослужений; о том, наконец, метафизическом Времени, которое есть Вечность, явленная в Событиях (слишком много заглавных, но с вечностью всегда проблема, ее невозможно передать словами и не получается обойти молчанием).
Парадокс, но ближе всего к неделимой и невыразимой Вечности оказывается дробная и вполне понятная повседневность: брейгелевские "Охотники на снегу", "Менины" Веласкеса или цикл миниатюр "Времена года" из того самого часослова. Что может выглядеть более обыденным и преходящим, чем попытки крестьянской семьи согреться у очага в пронзительно снежный февральский день? А то, как они согреваются (вернее, что согревают в первую очередь), у современного зрителя вызывает совсем не благочестивое оживление и вопрос: а что, так можно? В часослове? И где здесь вечность?
Она — в контрасте между пестротой одежд, предметов обихода и обиходных действий и — властной, всеподчиняющей белизной снега, сродни ангельским крыльям. В отрешенности лиц и почти космической обособленности персонажей. Она — в овчарне, крестообразный навес которой так напоминает крышу собора, а сквозь дыру в нем продолжает литься свет невидимой вифлеемской звезды. В клюющих зерно сестрицах-сороках и бредущем по заснеженной тропинке братце-ослике. В зимних деревьях, мерцающих, словно храмовые светильники. В городе на заднем плане, который так легко вообразить Римом или Иерусалимом, или вообще Небесным Градом. Иллюстрация обычных занятий обычных людей превращается в притчу о душе, идущей от мирского к вечному по снегам собственного одиночества. У древних римлян февраль был месяцем очищения. И это тоже — о времени, уносящем обиды, стирающем пыль мелочей, укрывающем под снежным покровом забвения давние невзгоды, как на миниатюре, созданной шесть столетий назад. />